Рассказы Чарушина для 2-3 класса

Кошка Маруська

У деревенского охотника Никиты Ивановича Пистончикова жила пёстрая кошка Маруська. Плешивая кошка, худая, тощая, потому что Никита Иванович её очень плохо кормил.

Весной кошка Маруська с голоду стала ходить в лес на охоту. Потихоньку, крадучись, чтобы деревенские собаки её не видели, уйдёт она из деревни и охотится в лесу. То мышку поймает, то изловит какую-нибудь птицу.

Пошла она так однажды охотиться, да и осталась совсем жить в лесу.

Скоро кошка Маруська потолстела, похорошела, гладкой стала. Ходит по лесу, как разбойник, гнёзда разоряет — живёт в своё удовольствие.

А хозяин её — Никита Иванович Пистончиков — о ней совсем и забыл.

Но вот пришла осень. Птицы из лесу улетели. Только мыши остались на добычу кошке Маруське.

Потом и настоящая зима настала. Мыши стали жить под снегом. Редко-редко когда выбегут. Пробегут поверху немного и опять уйдут в свои подснежные ходы-переходы. Плохо тут пришлось Маруське. И холодно и голодно. Как прокормиться?

Стала устраивать засады. Залезет на дерево и лежит на суку: ждёт, не пробежит ли под деревом мышка или заяц. А если пробежит, Маруська тогда сверху и кинется.

Недобычливая такая охота. Отощала кошка, похудела, стала злющей-презлющей, как дикий зверь.

Однажды Никита Иванович собрался на охоту. Надел заячью шапку-ушанку, овчинный полушубок, взял ружьё, взял мешок для добычи и пошёл на лыжах в лес.

Идёт он по лесу и разные звериные следы разбирает.

Вот заяц прыгал — наследил, вот лиса прошла, а вот белка от дерева к дереву по снежку проскакала.

Проходит он мимо высокой, толстой ели, и вдруг как свалится ему прямо на голову какой-то зверь. Когтями его заячью шапку рвёт, шипит, ворчит. Никита хвать зверя обеими руками — так вместе с шапкой и снял с головы. Хотел бросить зверя наземь — глядит: да это его пёстрая кошка Маруська! Тощая-претощая, одна кожа да кости.

— Эх ты,— засмеялся Никита Иванович,— горе-охотник! Заячью шапку с зайцем спутала.

Пожалел он её, принёс домой и с тех пор стал кормить как следует.

Волчишко

Жил в лесу волчишко с матерью.

Ушла мать на охоту.

Поймал волчишку человек, сунул в мешок и принёс в город. Посреди комнаты мешок

положил.

Долго не шевелился мешок. Потом забарахтался в нём волчишко и вылез.

В одну сторону посмотрел, испугался — человек сидит, на него смотрит.

В другую сторону посмотрел — чёрный кот фыркает, пыжится, самого себя вдвое толще, еле стоит. А рядом пёс, зубы скалит.

Совсем забоялся волчишко, полез в мешок обратно, да не влезть, лежит пустой мешок на полу, как тряпка.

А кот пыжился, пыжился да как зашипит. Прыгнул на стол, блюдце свалил.

Разбилось блюдце.

Пёс залаял.

Человек закричал громко:

— Ха! Ха! Ха! Ха!

Забился волчишко под кресло и там стал жить-дрожать.

Кресло посреди комнаты стоит.

Кот со спинки кресла вниз посматривает.

Пёс вокруг кресла бегает.

Человек в кресле сидит — дымит.

А волчишко еле жив под креслом.

Ночью человек уснул, и пёс уснул, и кот защурился. Коты — они не спят, а только дремлют.

Вылез волчишко осмотреться.

Походил, походил, сел — завыл.

Пёс залаял.

Кот на стол прыгнул.

Человек на кровати сел. Замахал руками закричал.

Волчишко опять под кресло залез. Стал тихонечко там жить.

Утром ушёл человек. Молока налил в плошку. Стали кот с собакой молоко лакать.

Волчишко вылез из-под кресла, подполз к двери, а дверь-то открыта!

Он из двери на лестницу, с лестницы на улицу, с улицы по мосту, с моста в поле.

А за полем лес. Так и убежал волчишко.

Путешественники

У моего приятеля жили в комнате два маленьких лисёнка. Это были шустрые и беспокойные зверьки. Днём они спали под кроватью, а к ночи просыпались и вздуривали — носились по всей комнате до самого утра.

Так разыграются лисята, так расшалятся, что бегают по моему приятелю, как по полу, и прыгают ему, сонному, прямо на лицо.

А однажды ночью лисёнок, играючи, даже схватил его за нос.

С тех пор приятель спал, засунув голову под подушку. Даже до сих пор у него сохранилась эта привычка. И лисят давно нет, и живёт он в другой квартире, и прыгать ему на лицо некому, а спит он по-старому, плотно закрывшись подушкой.

Эти лисята были настоящие ловкачи.

Раз! — и-по занавеске взберётся лисёнок прямо до самого верха.

Два! — он уже на высоком шкафу.

А вот и на комоде, а вот оба уж таскают друг друга за шиворот.

Лисята нашли себе игрушку. Игрушка эта — фарфоровое блюдце.

Лисята постукивают по краю лапами, блюдце гремит, звенит, подпрыгивает. А лисята знай гонят его по всему полу — туда- сюда, взад-вперёд. Звон стоит как в посудной лавке.

Однажды мой приятель очень испугался. Проснулся он утром и вдруг видит: по комнате скачет его высокий охотничий сапог, так вот и скачет — сам по себе. Перевёртывается, перекатывается.

Что за чудо такое? Потом присмотрелся он и заметил: из голенища торчит кончик пушистого хвостика. Тут приятель и догадался, что это лисёнок залез в его сапог как в норку и там застрял. Он скорей лисёнка схватил за хвост и вытащил из сапога.

Жили-жили эти лисята у моего приятеля и вдруг потерялись!

Как-то пришёл приятель со службы домой и свистит:

— Фить, фить! Эй, братцы, налетайте! Я вам телячьей печёнки купил!

А никто и не налетает, и никто к нему и не приходит. Нет лисят.

Куда же они подевались?!

Стал приятель их искать...

Заглянул на шкаф — на шкафу их нет.

Полез за комод — и там нет никого, и под стульями нет, и под кроватью.

Посмотрел и в сапогах. Сапоги пустые.

Удивился мой приятель, не знает, что и думать.

На самом деле, куда же могли убежать его лисята из запертой комнаты?

Но тут он взглянул на свою печку с раскрытой дверцей и сразу догадался. Выбежал скорей на лестницу и позвонил в соседнюю квартиру. Дверь ему открыли, спрашивают:

— Вам кого надо?

— Да мне зверей своих надо от вас взять. Они, наверно, к вам убежали.

— Звери! Какие звери? Никаких у нас зверей нет!

Перепугались соседи.

А приятель вошёл к ним в комнату, подошёл к печке. Она была вделана в этой же стене, только с другой стороны. Открыл печной душник и засвистал и закричал:

— Фить! Фитъ! Фить! Эй, звери, вылезайте! Я вам телячьей печёнки купил.

И тут заскреблось что-то в стене, зацарапался кто-то в дымоходе.

Соседи совсем перепугались, а соседка старушка даже перекрестилась и говорит:

— О господи, уж не змеи ли у нас там ползают?

А из открытого душника высунулись разом две звериные мордочки, чёрные все, в саже, и глазки у них блестели, как две бусинки.

Схватил мой приятель их за шиворот и унёс домой.

Ведь вот какие ловкачи: забрались в печку и стали лазать по дымоходам, как в лесной норе. Ну и путешественники.

Друзья

Однажды лесник расчищал в лесу просеку и высмотрел лисью нору.

Он раскопал нору и нашёл там одного маленького лисёнка. Видно, лисица-мать успела остальных перетащить в другое место.

А у этого лесника уже жил дома щенок. Гончей породы. Тоже ещё совсем маленький. Щенку было от роду один месяц.

Вот и стали лисёнок и щенок расти вместе. И спят они рядышком и играют вместе.

Очень занятно они играли! Лисёнок лазил и прыгал, как настоящая кошка. Прыгнет на лавку, а с лавки на стол, хвост задерет трубой кверху и смотрит вниз.

А щенок полезет на лавку — хлоп! — и упадёт. Лает, бегает вокруг стола целый час. А потом лисёнок спрыгнет вниз, и оба лягут спать. Поспят, поспят, отдохнут и снова начинают гоняться друг за другом.

Щенка звали Огарок, потому что он был весь рыжий, будто огонь. А лисёнка лесник назвал Васькой, как кота: он лаял тоненьким голоском, будто мяукал.

Всё лето щенок и лисёнок проживали вместе, и к осени оба выросли. Щенок стал заправским гончим, а лисёнок оделся в густую шубу. Лесник посадил лисёнка на цепь, чтобы он не убежал в лес. «Подержу,— думает,— его на цепи до середины зимы, а потом продам в город на шкуру».

Ему жалко было самому стрелять лису, уж очень она была ласковая. А с гончим Огарком лесник ходил на охоту и стрелял зайцев.

Вот однажды вышел лесник утром покормить лису. Глядит — а у лисьей будки одна цепь и рваный ошейник. Убежала лиса.

«Ну,— подумал лесник,— теперь мне не жалко тебя застрелить. Видно, не бывать тебе ручным зверем. Дикарь ты, дикарь. Найду в лесу и застрелю, как дикую».

Вызвал он своего Огарка, снял с полки ружьё.

— Ищи, — говорит,— Огарок. Ищи своего приятеля.— И показал лисьи следы на снегу.

Огарок залаял и побежал по следу. Гонит, лает — по следу идёт. И ушёл он далекодалеко в лес, еле его слышно.

Вот он и совсем замолк. А вот и снова сюда идёт — лай всё ближе, ближе.

Лесник спрятался за ёлку на опушке, взвёл курки на ружье. И вот видит, выбежали из лесу разом двое. Лиса и собака. Собака лает и повизгивает. И бегут они по белому снегу рядышком. Как настоящие приятели — плечо к плечу.

Вместе кочки перескакивают, друг на друга смотрят и будто улыбаются. Ну как тут стрелять? Ведь собаку убьёшь!

Увидали звери лесника, подбежали. Васька прыгнул к нему на плечи, а пёс встал на задние лапы, упёрся в грудь хозяину и тявкает и ловит шутя лисий хвост.

— Эх вы, чертенята! — сказал лесник. Спустил курки на ружье и вернулся домой.

Так и жила лиса у него в избе всю зиму — не на цепи, а просто так. А весной стала уходить в лес — мышей ловить. Ловила-ловила да и осталась в лесу совсем.

А гончий Огарок с тех пор не гонит лисиц.

Видно, все лисицы ему стали друзья.

Медвежата

Есть такая деревня, называется Малые Сосны. Малые не потому, что сосны в лесу невелики, а потому, что ближняя деревня зовётся Большие Сосны. В отличие, значит, от той.

В самом непроходимом лесу эти Малые Сосны. Дремучий кругом лес. Ели мхом обросли. Сосны в самом небе ветви раскинули. Осинник в сырых местах, как частокол, наставлен. И вся чаща в трухлявой валежине, в сырости. Не продерёшься через неё. Только лосям длинноногим и ходить тут, через валежник перешагивать.

Принесли охотники после охоты из лесу двух медвежат. Принесли их в деревню, к Прасковье Ивановне в избу, сунули под лавку. Там и стали они жить.

Прасковья Ивановна сама им соски сделала. Взяла две бутылки, тёплого молочка налила

и тряпочками заткнула.

Вот и лежат медвежата с бутылками. Спят, посасывают молоко, причмокивают и растут понемногу.

Сначала с тулупа не слезали, а потом и по избе стали ползать, ковылять, кататься — всё подальше да подальше.

Благополучно растут медвежата, ничего себе.

Только раз медвежонок один чуть не помер с перепугу — кур принесли в избу. Мороз был

на дворе такой, что вороны на лету замерзали, — вот кур и принесли, чтоб от холода упрятать. А медвежишко выкатился из-под лавки на них посмотреть. Тут петух на него и наскочил. И давай трепать. Да как трепал! И крыльями бил, и клювом, и шпорами порол.

Медвежишко, бедняга, орёт, не знает, что ему и делать, как спасаться. Лапами, как человек, глаза закрывает и орёт. Еле его спасли. Еле от петуха отняли. На руки взяли, а петух кверху прыгает. Как собака какая. Ещё долбануть хочет.

Дня три после того не сходил с тулупа медвежишко. Думали, уж не подох ли. Да ничего — сошло.

К весне подросли, окрепли медвежата.

А летом уж куда больше кошки стали — с маленькую собаку.

Такие озорники выросли. То горшок на столе опрокинут, то ухват спрячут, то из подушки перо выпустят. И под ногами всё вертятся, вертятся, мешают хозяйке Прасковье Ивановне.

Стала она их гнать из избы: «Играйте, мол, на улице. Озоруйте там, сколько влезет. На улице большой беды вам не натворить. А от собак лапами отмашетесь или залезете куда повыше».

Живут медвежата целый день на воле. В лес бежать и не думают. Им Прасковья Ивановна стала как мать-медведица, а изба — берлогой. Если обидит или напугает их кто-нибудь, они сейчас в избу — и прямо к себе под лавку, на тулуп.

Хозяйка спрашивает:

— Вы что там, озорники, опять наделали?

А они молчат, конечно,— сказать не умеют, только друг за друга прячутся да глазами коричневыми хитро посматривают.

Шлёпнет их хорошенько Прасковья Ивановна, знает уж: что-нибудь да натворили. И верно.

Часа не пройдёт — стучатся в окно соседи, жалуются:

— Твои, Ивановна, звери всех цыплят у меня разогнали, по всей деревне собирай их теперь.

Или ещё:

— Овцы в хлев не идут, боятся. Это мишки твои овечек напугали.

Взмолится хозяйка:

— Да скоро ли их от меня кто возьмёт? Нету у меня с ними терпенья.

А в город не так-то легко выбраться. Ехать надо километров шестьдесят.

Если весной ехать — распутица не пускает: не дороги, а реки грязевые. А летом работа держит — тоже не уедешь. Так и живут медвежата.

Пришёл я как-то в Малые Сосны охотиться. Сказали мне, что мишки тут есть. Я и пошёл их поглядеть.

Спрашиваю хозяйку Прасковью Ивановну:

— Где твои медвежата?

— Да на воле,— говорит,— балуются.

Выхожу на двор, смотрю во все углы — нет никого.

И вдруг — ох ты! — у меня перед самым носом кирпич летит.

Бац! С крыши свалился.

Отскочил я, гляжу на крышу. Ага! Вон где они сидят! Сидят мишки, делом заняты, разбирают трубу по кирпичику — отвалят кирпич и спустят его по наклону, по тесовой крыше. Ползёт кирпич вниз и шуршит. А медвежата голову набок наклонят и слушают, как шуршит. Нравится им это. Один медвежонок даже язык высунул от такого удовольствия.

Я скорей в избу — спасай, мол, Прасковья Ивановна, трубу-то!

Прогнала она их с крыши и нашлёпала хорошенько.

А в тот же день вечером пришли к ней соседи и тоже жалуются: мишки у трёх домов трубы разобрали, да мало что разобрали, а ещё и в трубы кирпичей навалили. Стали хозяйки днём печи топить, а дым не идёт куда надо, назад в избу валом валит.

Уж ничего не сказала Прасковья Ивановна, а только заплакала.

А как собрался я уходить с охоты, стала она меня просить:

— Сделай, — говорит,— милость, увези хулиганов моих. Сам видишь, каково мне с ними. Пока маленькие были — ребята как ребята. А теперь гляди, что выросло.

Взял я медвежат и повёл в город. Километра два на верёвочке вёл, а до леса дошёл — снял верёвочку. Они леса-то сами боятся, жмутся ко мне, отстать не хотят.

Лес им чужой, страшный.

Так двое суток мы с ними шли. Дошли до города. Тут я их опять на верёвочке повёл.

Собак сколько набежало, ребятишек, да и взрослые тоже останавливаются, смотрят.

Отдал я моих малососненских хулиганов в зоосад, а оттуда их прямо за границу отправили. Обменяли на зебру полосатую — африканскую лошадь.

Пищик

Я давно слыхал, что охота на рябчиков бывает «на пищик». Это вот как: делается маленькая свистулька из жести, из меди или птичьей косточки, пустой внутри.

Охотник идёт в лес, в тихие густые заросли, где скрытно и тайно живут рябчики; хорошо, если там какой-нибудь ручеёк или канавка. Тут надо сесть поудобнее и манить — подсвистывать в эту свистульку, и рябчик непременно подлетит.

Я достал замечательный пищик. Он был из жёлтой трубочки-кости от тетеревиной ножки, весь вделан в серебро, — и самая дырочка, куда свистишь, в серебре, чтобы нечаянно не раздавить косточку зубами, и конец пищика в серебряном филигранном футлярчике. А футлярчик с кольцом для цепочки или верёвочки.

Я научился свистеть по-рябчиному. Надо дать сначала два длинных спокойных посвиста — и потом конец песенки — ещё один посвист с коротенькими отрывистыми свистками. Получается так: пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик-ки-ки-ки-кик! Всё дело в конце песни. Пересвистишь — это ты на драку зовёшь, а не самочка подзывает. Укоротишь — и совсем ни на что не похоже,— вроде как синицы балуют. Надо знать точно.

И вот сижу я под сосенкой в глухом лесу. Прислонился к ней. Ружьё у меня на коленях. Кругом деревья стоят. Тихо, ни ветра, ни шелеста.

Вынул я свою дудочку-свистульку, сунул в рот и позвал: «Пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик- ки-ки-ки-кик!» Послушал. Никто не летит ко мне. Я вынул изо рта свистульку, подержал в руке — полюбовался. Эх! Хороша работа!

Снова сунул пищик в рот. Снова позвал: «Пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик-ки-ки-кик!». Ещё раз свистнул. Ещё раз поманил — нет никого. Снова смотрю на серебряную мою свистульку, любуюсь ею, рассматриваю, в руке на ладошке держу.

И вдруг! Эта-то свистулька из моей ладони, как птица из гнезда, как запоёт: «Пи-и-и, пи-и-и, пи-и-ик-ки-ки-ки-кик»! Ух, как я испугался! Пальцы растопырил, будто обжёгся. Упала свистулька рядом с какой-то шишкой, на земле лежит и... опять поёт. И тут совсем как в сказке получилось: появился, прямо встал передо мной, вот тут рядом, у моей ноги лесной петушок. Осанка горделивая, сам в валенках,— у него мохнатые ноги, вместо гребня чёрный хохолок. Хвост свой развёл веером, и каждое пёрышко у него расписное — в пятнышках, в полосках.

Посмотрел на меня петушок из-под красной бровки чёрным блестящим глазом — удивился.

А я как пень сижу — замер. И тут я, видно, или рот раскрыл от удивления, или глазами заморгал. Петушок сразу и распознал, что я не пень, а живой человек. И будто на него шапку-невидимку надели — юркнул, наверно, за пенёк, пробежал за дерево, ещё за другое, за ним поднялся и улетел совсем.

А я стал смеяться. Сижу и смеюсь от всей души. Смеюсь над тем, как я рябчика обманул, и как меня рябчик перехитрил, и как свистулька лежала рядом с шишкой и сама свистела.

Лесной котёнок

На полянке ручеёк течёт. И трава кругом густая, разноцветная — от цветов разноцветная. Тут и пчёлы работают, и шмель гудит. А у сосенки, у трёхлетки, что мне по колено ростом, толкунцы толкутся, комары. Всей кучей на одном месте подпрыгивают. А полянка-то маленькая, будто комнатка,— шагов пять в ширину, десять в длину.

Стеной вокруг смородина растёт, в смородине рябина, под рябиной опять малина. А дальше настоящий лес обступил поляну. Еловый лес.

Иду я с ружьём по лесу. Увидел эту гущину — малину, смородину, рябину, — полез в кусты. Смотрю, а за кустами эта самая полянка. Ишь ты, как запряталась!

«А нет ли тут дичи?» — думаю.

Высматриваю потихоньку сквозь смородину и вижу: как раз посерёдке дичь ходит.

Маленький-маленький котёночек ходит, большеголовый котёночек. Хвост короткий — не хвост, хвостишко. Мордочка пучеглазая, глаза глупые. А ростом он с полкошки всего. Играет себе котёночек. Схватил в рот длинную соломину, а сам упал на спину и задними ногами соломину кверху подбрасывает. Задние-то ноги у него длинные, куда длиннее передних, а ступни у ног толстые, с подушечками.

Надоела котёнку соломинка. За мухой погнался, потом цветок лапой ударил. Схватил цветок, пожевал и выплюнул, головой мотает — горький, видно, цветок попал. Отплевался, отфыркался, посидел немного так, спокойненько, и вдруг тучу толкунцов- комаров заметил.

Подполз к ним, прыгнул и передние лапы врозь расставил — видно, хотел всех комаров в охапку поймать. Да ни одного не поймал.

А тут шмель попал на глаза. Подобрался котёнок и к шмелю, да как даст задней лапой по ромашке, на которой шмель сидел, и сшиб его наземь.

Ловко орудует задней ногой. Как передней. Домашней кошке так не суметь.

Сшиб он шмеля на землю, а потом как запищит, замяучит. Ужалил его шмель. Хотел было я ему помочь, яд выдавить, шмелиное жало вытащить. Да вдруг сообразил: нет, никак нельзя. И похолодел я весь со страху. Не помню, как на ноги вскочил и бежать пустился. Что есть мочи от котёнка удираю, только глаза заслоняю от веток.

Яма на пути — я через яму. Куст — я через куст. И такая во мне прыть от страха, что рад бы одним махом через весь лес перепрыгнуть.

Бегу, скачу. Километра два, наверное, этак проскакал. Выбежал, наконец, на луг и упал на траву — так прямо и грохнулся. Уж и ноги меня не держат, а сердце бьётся, колотится.

Хорошо, думаю, что ноги от котёнка унёс.

Котёнок-то не простой был — это рысёнок был. Значит, и мать его недалеко где-то бродила. Пока он играл себе тихо-мирно на полянке, ловил мух да соломинки жевал, мать тоже своим делом занималась — охотилась. А как подал он голос, запищал, завопил, — тут уж рысь, конечно, к нему — на помощь, на выручку. И разорвала бы она меня в клочки, если бы я ей по дороге попался.

А ружьё у меня, как назло, самой мелкой дробью было заряжено — на рябчика, на мелкую дичь. Где уж тут с рысихой сладить! Рысиха-мать — с доброго волка.

Яшка

Я ходил по зоосаду, устал и сел отдохнуть на лавочку. Передо мной была клетка- вольера, в которой жили два больших чёрных ворона — ворон и ворониха.

Я сидел, отдыхал и покуривал. И вдруг один ворон подскочил к самой решётке, посмотрел на меня и сказал человеческим голосом:

— Дай Яше горошку!

Я даже сначала испугался и растерялся.

— Чего, — говорю,— чего тебе надо?

— Горошку! Горошку! — закричал снова ворон. — Дай Яше горошку!

У меня в кармане никакого гороха не было, а было только целое пирожное, завёрнутое в бумагу, и новенькая, блестящая копеечка. Я бросил ему сквозь прутья решётки копейку. Яша взял денежку своим толстым клювом, ускакал с ней в угол и засунул в какую-то щёлку. Я отдал ему и пирожное.

Яша сначала покормил пирожным ворониху, а потом сам съел свою половину. Какая интересная и умная птица!

А я-то думал, что только одни попугаи могут выговаривать человеческие слова.

И там же, в зоосаду, я узнал, что можно научить говорить и сороку, и ворону, и галку, и даже маленького скворца.

Говорить их учат так.

Надо посадить птицу в маленькую клетку и обязательно прикрыть платком, чтобы птица не развлекалась. А потом, не торопясь, ровным голосом повторять одну и ту же фразу — раз двадцать, а то и тридцать.

После урока надо птицу угостить чем-нибудь вкусным и выпустить в большую клетку, где она всегда живёт.

Вот вся премудрость.

Этого ворона Яшу так и учили говорить. И на двадцатый день ученья, как только его посадили в маленькую клетку и закрыли платком, он хрипло сказал из-под платка по-человечески: «Дай Яше горошку! Дай Яше горошку!» Тут ему горошку и дали.

— Кушай, Яшенька, на здоровье.

Наверное, очень интересно держать у себя дома такую говорящую птицу.

Пожалуй, я куплю себе сороку или галку и научу её говорить.

Глупые обезьянки

Две обезьянки-матери кормили своих детёнышей. Одна мартышка была старая, опытная мать, она крепко держала на руках своего маленького, а другая, молодая мартышка, всё время дремала. Сидит она, сидит, руки у неё разжимаются, опускаются — вот-вот её ребёнок вывалится из рук и упадёт сверху на пол.

Увидала это старая мартышка и дёрнула её за ухо.

Мол, просыпайся. Ты что?

Молодая мартышка проснулась, подхватила покрепче своего ребёночка и уселась поудобнее.

Снова сидят рядышком две матери-обезьяны и кормят своих ребят.

Немного погодя молодая опять стала клевать носом — засыпать. Вот-вот уронит ребёнка.

Тогда старая обезьяна ткнула её легонько в бок кулаком.

Молодая вздрогнула, выпрямилась и обняла детёныша своими чёрными маленькими ручками.

— Посмотрите, посмотрите, — заговорили люди, которые стояли около клетки,— какие эти обезьянки умные. Как они друг друга учат. Совсем-совсем как настоящие люди.

Но тут молодая обезьянка опять заснула — не выспалась она, что ли? И старая обезьянка изо всех сил дёрнула её за хвост.

И поднялась тут драка! Да какая драка! Настоящая обезьянья!

Обе мамаши на верхней полке тузят друг друга кулаками, дёргают за хвосты, таскают за волосы, про своих ребят совсем забыли. Ребята у них давно свалились на пол — ушиблись, плачут. А мамаши гримасничают, зубы скалят, друг на друга, как петухи, налетают.

Вот тебе и умницы!

Свинья

Знаешь ли ты, как делают деревянные ложки?

Вот как.

Сначала осину или берёзу распилят на коротенькие полешки, потом полешки колют на баклуши, а потом теслом теслят — долбят ямку в ложке. А потом уж острым ножом состругивают лишнее и ровняют.

Коры и стружки от этой работы получаются прямо горы.

У меня есть знакомый ложечник Егорыч.

Егорыч — бобыль. У него никого нет на свете. Живёт он один и каждую весну уходит глубоко в лес. Живёт там в шалаше у озера и стругает свои ложки. Съестное Егорыч в свой шалаш завезёт ещё по снегу зимой, потому что летом по болотам трудно добраться.

Весной в лесу есть и своя еда — лесная. Весной ёлка цветёт. На еловых лапах растут красные столбики. Их можно есть.

Бывает сосновый и еловый огурец. Между старой, твёрдой корой и древесиной — слой молодого дерева. Этот слой отдирается пластами. Прозрачный и, верно, хрустит на зубах, как огурчик.

А у болот растут хвощи. Это такая трава, похожая на ёлочки. В наших краях хвощи зовутся пестами. Потому что хвощ похож на пестик. Он ещё не распустился в ёлочку и торчит из земли столбиком. Эти песты надо собрать, посолить и зажарить в масле на сковороде. Получается очень вкусно. Похоже на печёнку.

Я охотился в этих лесах и завернул к Егорычу переночевать. Он мне обрадовался, подарил красивую ложку, у которой на черенке была вырезана рыба щука, а сама ложка расписана цветами. Угостил меня чайком да жареными пестами и рассказал мне интересную историю.

* * *

— Вот слушай, — сказал мне Егорыч, когда мы закурили после чаю махорку и разлеглись в шалаше на сенниках.— Нынче весной пришлось мне много сделать ложек. Щепок да стружек осиновых, наверно, воза два я свалил у озера. Я это к тому говорю, что не будь этой стружки, ничего бы не случилось.

Сижу я как-то вечером в шалаше и стругаю ложки. Хотел закурить, чиркнул спичкой... Вдруг как затрещат сучья в лесу. Видно, какой-то зверь убежал.

А ночью на рассвете слышу: кто-то ходит. Осторожно ходит у шалаша. То веточка хрустнет, то камушек покатится.

Ну, думаю, не злой ли человек пришёл, бродяга, а может — медведь?

Взял я топор в руки и вышел. Никого нет.

Вторую ночь опять кто-то ходит.

Чурбашки мокли в корыте. Чурбашки, слышу, застучали, и вода заплескалась, а потом на берегу озера зачавкали ноги по сырой земле.

И всю ночь там кто-то ходил.

Вот я утром встал раненько и смотрю: на берегу озера следы, ну совсем такие, будто свинья ходила.

Я хоть и не охотник, но вижу: два копытца есть на каждой ноге. Ну, раз свинья, так свинья, пускай ходит. Только удивительно, думаю, как это свинья зашла так далеко в лес. Ведь от деревни до меня двенадцать километров. Наверно, голодная эта свинья. Надо, думаю, её в сарай на ночь запирать. Волков, правда, у нас нет, но медведь бродит.

Выстроил загородку и приделал западню: как свинья войдёт в хлев, ступит ногой на доску, тут сзади неё двери и закроются.

Я положил в этот сарай два ломтя хлеба и поставил корыто с пойлом.

Ну, думаю, моя сейчас свинья!

Этой ночью опять свинья бродила вокруг шалаша, опять зачем-то пила горькую воду из корыта, где мокли осиновые чурбашки.

Ходила свинья вокруг да около, а в сарай и не заглянула.

Тогда я днём набросал хлеба у сарая, кусочек к кусочку. Сделал хлебную дорожку от корыта до сарая. Сосчитал, так вышло тридцать четыре хлебных кусочка.

Ну, думаю, уж сейчас-то непременно зайдёт свинья в сарай. Будет кусочек за кусочком подбирать и попадётся.

Наутро смотрю: в сарае никого нет, а кусочков стало меньше — двадцать девять штук.

Вот ночью слышу: хрустит свинья как раз у окошечка, что-то жуёт.

Я потихоньку выглянул и вижу: да ведь это не свинья! Это кто-то большеголовый, на длинных ногах, ростом с жеребёнка.

Пригляделся и узнал: это лосёнок.

А лосёнок наклонился над колодой с горькой водой и пьёт, причмокивает, потом взял в губы кусок горькой осиновой коры и стал жевать.

Эх, вот бы мне его поймать!

Я немного выглянул и стал причмокивать губами, звать его. Потихоньку-потихоньку, чтоб не пугать.

Насторожил тут уши лосёнок. Посмотрел ко мне в окно да как прыснет в туман. Грязь прямо мне в лицо шлёпнулась, затрещали сучья — и нет никого. Только дыра в тумане осталась, заплывает.

Но я всё-таки этого лосёнка поймал — не на хлеб, а на осиновую кору, на корыто с осиновым настоем.

Очень славный был этот лосёнок. Горбоносый, длинноногий, мягкий. Наверно, сиротка. Не иначе — медведь съел его мать или какой-нибудь вредный охотник застрелил матку на мясо.

Лосёнок научился есть хлеб, и кашу ел, и картошку. А посолишь посолонее — и ест лосёнок пожаднее. Видно, соль ему очень нравилась.

Вот так мы и жили. Я ложки стругаю, лосёнок кашу ест с солью да горькие стружки сосёт.

Однажды заглянул я как-то в ларёк, а муки да крупы у меня уж немного. Я и выпустил лосёнка из стойла.

И что бы вы думали? Лосёнок ко мне сам залез в шалаш. Вот какой стал ручной да ласковый! Пришёл в шалаш и стонет, по-лосиному мычит: ых! ых! ых! Просит соли.

Так жили мы с лосёнком целое лето.

А к осени ушёл лосёнок. Видно, в лесу увидел своих, пристал к ним и ушёл.

Епифан

Xорошо и привольно на широкой Волге- реке.

Посмотри, ширина-то какая! Ведь другой берег еле видно! Блестит эта живая, текучая вода. И всё небо в эту воду смотрится: и облака, и голубая лазурь, и кулички, что, пересвистываясь, перелетают кучкой с песка на песок, и стаи гусей и уток, и самолёт, на котором человек куда-то летит по своим делам, и белые пароходы с чёрным дымом, и баржи, и берега, и радуга на небе.

Посмотришь на это текучее море, посмотришь на облака ходячие, и кажется тебе, что и берега тоже куда-то идут — тоже ходят и двигаются, как всё кругом...

Хорошо-хорошо на Волге-реке!

Вот там, на Волге, в сторожке, на самом волжском берегу — в крутом обрыве, живёт сторож-бакенщик. Посмотришь с реки — увидишь только одно окно да дверь. Посмотришь с берега — одна железная труба торчит из травы.

По Волге день и ночь бегут пароходы, пыхтят буксиры, дымят, тянут за собой на канатах баржи-беляны, везут разные грузы или тащат длинные плоты.

Медленно поднимаются они против течения, шлёпают по воде колёсами. Вот идёт такой пароход, везёт яблоки — и запахнет сладким яблоком на всю Волгу. Или рыбой запахнет — значит, везут воблу из Астрахани. Бегут почтово-пассажирские пароходы, одноэтажные и двухэтажные. Но быстрее всех проходят двухэтажные скорые пароходы с голубой лентой на трубе. Они останавливаются только у больших пристаней, и после них высокие волны расходятся по воде, раскатываются по песку.

Старый бакенщик расставляет по реке около мелей и перекатов красные и белые бакены. Это такие плавучие плетёные корзины с фонарём наверху. Бакены показывают верную дорогу.

Вечером старик ездит на лодке, зажигает на бакенах фонари, а утром тушит. А в другое время старик бакенщик рыбачит.

Он — завзятый рыбак.

Однажды старик рыбачил весь день. Наловил себе рыбы на уху: лещей, да подлещиков, да ершей. И приехал обратно. Открыл он дверь в сторожку и смотрит: вот так штука! К нему, оказывается, гость пришёл!

На столе рядом с горшком картофеля сидит белый-белый пушистый кот.

Гость увидал хозяина, выгнул спину и стал тереться боком о горшок.

Весь свой белый бок испачкал в саже.

— Ты откуда пришёл, из каких местностей?

А кот мурлычет и глаза щурит и ещё больше себе бок пачкает, натирает сажей. И глаза у него разные. Один глаз совсем голубой, а другой совсем жёлтый.

— Ну, угощайся,— сказал бакенщик и дал коту ерша.

Кот схватил в когти рыбку, поурчал немного и съел её. Съел, облизывается — видно, ещё хочет.

И кот съел ещё четыре рыбки. А потом прыгнул на сенник к старику и задремал. Развалился на сеннике, мурлычет, то одну лапу вытянет, то другую, то на одной лапе выпустит когти, то на другой.

И так ему, видно, тут понравилось, что он остался насовсем жить у старика.

А старик бакенщик и рад. Вдвоём куда веселее!

Так и стали они жить.

Бакенщику не с кем было раньше поговорить, а теперь он стал разговаривать с котом, назвал его Епифаном. Не с кем было раньше рыбу ловить, а теперь кот стал с ним на лодке ездить.

Сидит в лодке на корме и будто правит.

Вечером старик говорит:

— Ну, как, Епифанушка, не пора ли нам бакены зажигать — ведь, пожалуй, скоро темно будет? He зажжём бакены — сядут наши пароходы на мель.

А кот будто и знает, что такое бакены зажигать. Идёт он к реке, залезает в лодку и ждёт старика, когда тот придёт с вёслами да с керосином для фонарей.

Съездят они, зажгут фонари на бакенах — и обратно.

И рыбачат они вместе. Удит старик рыбку, а Епифан сидит рядом. Поймалась маленькая рыбка — её коту. Поймалась большая — старику на уху.

Так уж и повелось.

Вместе служат, вместе и рыбачат.

Вот однажды сидел бакенщик со своим котом Епифаном на берегу и удил рыбу. И вот сильно клюнула какая-то рыба. Выдернул её старик из воды, смотрит: да это жадный ершишка заглотил червяка. Ростом с мизинец, а дёргает, как большая щука. Старик снял его с крючка и протянул коту.

— На, — говорит,— Епифаша, пожуй немножко.

А Епифаши-то и нет.

Что такое, куда девался?

Потом видит старик, что его кот ушёл далеко-далеко по берегу — белеется на плотах.

«С чего это он туда пошёл, — подумал старик,— и что он там делает? Пойду взгляну».

Смотрит, а его кот Епифан сам рыбу ловит. Лежит пластом на бревне, опустил лапу в воду, не шевелится, даже не моргнёт. А когда рыбёшки выплывут стайкой из-под бревна, он — раз! — и подцепит когтями одну рыбку.

Очень удивился старик бакенщик.

— Вот ты какой у меня ловкач, — говорит,— ай да Епифан, ай да рыбак! А ну, поймай-ка, — говорит,— стерлядку на уху, да пожирнее.

А кот на него и не глядит.

Рыбку съел, перешёл на другое место, снова лёг с бревна рыбу удить.

С тех пор так они и ловят рыбу: врозь — и каждый по-своему.

Рыбак снастями да удочкой с крючком, а кот Епифан лапой с когтями.

А бакены вместе зажигают.