Весенние сказки для детей 6-7 лет

Весенние сказки бабушки Агафьи для детей старшего дошкольного и младшего школьного возраста

Катюшкина краюшка (10 марта — Тарасий-Кумоха)

Катюшкина семья переполошилась только тогда, когда посреди белого дня сорвалась с петель дверь избяная и рухнула в сенях с привеликим грохотом. Все тотчас выскочили на крыльцо, но оказалось, что к двери той никто не прикасался. Сама рухнула... Уж что- что, а про такую злую примету даже малые дети были наслышаны. Дурная была примета. Отец принялся сразу навешивать дверь, а ребятишки до самого вечера все никак не могли успокоиться. А тревожиться было о чем. Уже две недели лежала мать в постели и не могла не только встать, но и головы от подушки оторвать. Не помогали ни отвары, ни парная баня. Вот тогда-то ребятишки и сговорились: отцу ничего не сказывать, а Катюшку к бабушке послать. Все доподлинно обсказать. На кого ж им еще надеяться?

От того, что мать больная лежала, семье, вроде, большого урону не было. Катюшке уж четырнадцать годков исполнилось, да и Дашутка многое по дому делать могла. Только... Только болезнь эта мамкина заставила Катюшку призадуматься. Терять мать второй раз в жизни — это уж совсем никуда! Да и привыкли к новой мамке все. Только жить спокойно да ладно начали. А тут беда такая!.. Потому Катюшка, пока до бабушки шла, все думала: ежели в город к доктору ехать придется — поедет! Да что там к доктору — к ведьме пошла бы, лишь бы мамка жива осталась...

А вот бабушка такому Катюшкиному рассуждению не порадовалась. И сама перекрестилась, и Катюшку крестом осенила:

— Что ты, милая?! Да разве ж такой грех допустить можно? Колдуны, милок, в болезни, конечно, облегчение сделать сумеют. Да только и твою душу загубят. Обращаться к тайным да злым силам — последнее дело! Нет, тут по-иному поступить следует. А уж ежели с нечистой силой встречаться, так и себя обезопасить, и душу не загубить...

Тут взяла бабушка и открыла свой сундук. Вынула узелок свой заветный, развязала плат. Кушачок* да свечной огарочек в сторону отложила, потом себя крестом осенила и достала из плата иконку... Небольшая была иконка. Только раньше-то бабушка иконку ту Катюшке не казала, а уж нынче девчонка подробно ее разглядела. Была на старинной иконке женщина нарисована. Глаза у той женщины — долу опущены, лицо спокойное да светлое, а руки, словно в покорности да умилении, на груди сложены.

— Бабушка, кто это? — спросила Катюшка почему- то шепотом.

— А это, милок, царица наша небесная, сама Богородица-матушка. Аль не видала? — удивилась бабушка.

— Такую-то где ж?.. А как икона эта называется? — поинтересовалась Катюшка, а сама глаз не могла оторвать от эдакой красоты.

— А название этой иконы — Умиление... Хорошее название, — пояснила бабушка и добавила: — Сам отец Серафим такой вот иконе молился. Оттого и язык зверей понимал, лесных обитателей к себе приучал... Ну ты в уголке посиди, не мешай мне покамест.

Долго бабушка перед иконой этой на коленях стояла, молилась, а потом с колен встала, иконку опять в белый плат завернула и в сундук схоронила. А тут и Катюшку к себе подозвала. Расскажу, говорит, тебе, что сама знаю, а уж потом решим, как поступить следует.

— Поняла я по твоим словам, что захворала ваша мать 10 марта. Да и хворь ее поначалу какой-то чудною показалась. Правильно я говорю? — ждала бабушка Катюшкиного подтверждения.

— Правильно! — согласилась Катюшка. — Мы сначала на болезнь-то и не подумали. Ну, напала на нее дрема какая-то: у печи стоит, а сама дремлет. Белье в корыте стирать начнет — над корытом и замрет. Уж полоскать в реке мы с Дашуткой бегали: боялись, как бы мамка в воду не свалилась... А уж теперь и вовсе худо ей: глаз и то не открывает...

— Наши предки знали имя этой хвори. Это — вешняя дрема. Кумаха ей имя. — Бабушка рассказывала спокойно, обстоятельно. — Кумаху эту в древние времена народ побаивался. Ее сон валит слабых с ног, а то и вовсе уморить пытается. Кумаха эта, по-нонешнему лихорадка, тело шибко мучает, белы кости крутит. Мамка- то ваша не кричит от боли только потому, что и днем и ночью спит. Кабы кричала — вас бы раньше обеспокоиться заставила. А раз молчит, то и вы не шевелитесь, помочь ей не торопитесь.

— Бабушка, а как помочь-то ей? Как с этой Кумахою управиться? — заторопила Катюшка бабушку с ответом.

— Э, милок, это дело непростое, да и небезопасное. Тут много чего понять-уразуметь придется. Да всего я и сама не знаю. Ну, слушай...

...Живет Кумаха-Кумоха в дремучем лесу. Это мне еще моя бабушка давным-давно сказывала. Живет она там со своими 12 сестрами. В непокрытой избе. Все они, как есть, на одно лицо. Но есть среди них и старшая, эта самая Кумаха. Это она, зловредная, напускает сестер своих на людей. Приказания дает: людей знобить — грешное тело мучить, белы кости крутить. А 10 марта — самый ее день и есть. В тот день Кумаха сестер своих на людей напускает. Понимаешь теперь? Вот и выходит, что вешнюю дрему на мать-то вашу сама Кумаха напустила, через сестер, конечно. А вот как помочь больной — не ведаю...

— Бабушка, а можно эту самую Кумаху в лесу отыскать да заставить от матери отступиться? — интересуется Катюшка.

— Ты что же думаешь, простое это дело? Нет, милок, тут надобно сердце любящее да храбрость, а может, еще и смекалку иметь... Тут и взрослый мужик может не управиться. А где ж тебе, девчонке?!

— Бабушка, а ты мне помоги! Что делать надо — подскажи! Уж немаленькая я, да и детей сиротить неохота. Помоги, сделай милость... — стала упрашивать бабушку Катюшка. А в глазах-то решимость светится. Так мамку спасти охота.

Вот тогда бабушка и поняла, что уж решилась девчонка в лес-то дремучий идти. А как поняла, так и задумалась. Ежели в лес идти, то кое-что сделать надобно: свою жизнь обезопасить да и в лесу не заплутать. А на это, бабушка сказала, ночка ей понадобится. Так что, ежели, мол, Катюшка не передумает, пусть завтра с утречка и приходит...

Катюшка домой пришла, младшим ничего на сказала. А как зачнут выпытывать, она отмахивается, мол, спать уж пора, а не разговоры говорить. Так и не поведала о своей завтрашней задумке. А на утро только встала — Дашутке сразу наказ и дает: что по дому сделать надобно. Та выпытывает: а ты, мол, куда? Катюшка молчит. Поцеловала только Дашутку да велела, ежели что, за младшими приглядеть. Дашутка было в слезы, а Катюшка ей: ежели мамку нашу не спасу — потом себе никогда не прощу! Приказала только отцу ничего не сказывать, а то он все дело поломает.

А ступила к бабушке в избушку, поняла: та, видать, всю ночь не спала. К приходу Катюшкиному готовилась. Сразу девчонку за стол усадила и начала на такое трудное дело наставления давать.

Прежде увидала девчонка на столе две вещицы: иконку ту, приметную, какая Умилением называется, а рядышком с нею — краюшку свежего хлебца. Хотела бабушку порасспросить, да та и сама разъяснять начала. Видать, девчонке знать это надобно было. Получалось так: возьмет с собой в лес Катюшка только краюшку хлеба. Но не для еды это. Для дела. Ежели отыщет девчонка в лесу приметную избушку без крыши, то смело пусть через порог ступает... До вечера Кумаха со своими сестрами навряд ли поспеют. А вот, как стемнеет, тут и они пожалуют.

Бояться их Катюшке не след, поскольку уж больно сильна ее заступница и утешительница. Тут бабушка на иконку глянула. А вот хлеб пригодится для иного дела. Когда сядут сестры к столу — можно и Катюшке из ее убежища выбраться. Раньше-то появляться перед сестрами опасно. А за столом, по обычаю, станут Кумахины сестры Катюшку едою потчевать. Пусть из миски берет, а в рот не кладет. Съест, хоть кусочек, сама задремлет. А тут уж справиться с нею любой сумеет...

А как хозяюшки гостью попотчуют, тут и Катюшка должна из-за пазухи краюшку свою достать и на 12 частей разломать. Да каждую сестру и попотчевать. Вот тут и надо глядеть в оба. Вместе с Кумахой их ведь 13 сестер получается. Одной-то кусочка и не достанется. Эта, последняя, и есть виновница беды, мамкиной-то болезни. Ежели успеют из-за стола встать — все! В глазах перепутаются, ту девку и не сыскать боле. Потому придется Катюшке еще за столом эту девку за рукав схватить да боле и не выпускать. Держать придется крепко! Потому нечисть эта мало ли что придумать может? А как предложат выкуп за сестру свою, так Катюшке просить и следует: мать спасти, болезнь от нее отвести. Ежели все, как надо Катюшка управит, завтра к вечеру уж дома будет. А не сумеет — вешнюю дрему и на девчонку напустят, а домой не отпустят...

Все поняла Катюшка, одного понять не сумела:

— Бабушка, а откуда ты про это прознала-то? Ведь вчера еще не ведала? — удивилась Катюшка. А бабушка:

— Ну, вчера не знала, а сегодня, что надо, тебе рассказала. А откуда? Тебе пока рано знать... — сказала так бабушка, а сама почему-то на иконку глянула. Потом внучку перекрестила, в путь опасный благословила.

Шла Катюшка сначала по лесу знакомому, потом — по незнакомому, а под конец и вовсе по дремучему. Краюшка хлеба за пазухой сердце греет, а жалость к матери — душу. Так и шла. А уж страхов-то, страхов разных натерпелась!.. А избушку без крыши все же нашла... Словно сила какая-то девчонку сюда привела. А может, молитовка бабушкина.

Как в избушку Катюшка ступила — там ее все удивило. Как можно жить-то в такой избе, коли крыши нет совсем? Дует изо всех углов. А посуды грязной у печи — привеликое множество. Да и пыли-грязи — хоть возом вывози!.. Пока хозяев поджидала, Катюшка в избе прибирала: пыль смела, пол подмела, посуду грязную перемыла. А уж как темнеть стало, сама за печку и спряталась. Может, думала, за уборку-то в избе девчонку помилуют?..

Тут поднялся свист да вой. Глядь — а уж ветер над головой. А тут и девки прямо сверху в избу посыпались. А как в избе огляделись, сразу смекнули: кто-то тут без них похозяйничал... Двое в сени искать кинулись, еще двое по углам шарить начали. А одна, видать, ушлая, за печку нос свой и сунула. А там Катюшка сидит, от страха дрожит. Вот и пришлось из-за печи вылезать да перед хозяевами предстать. А девки Катюшку разглядывают, словно она — невидаль какая.

Тут уж и Катюшка эту нечисть разглядела. Были девки и вправду на одно лицо, словно отражения в зеркале. Лица были вроде человечьи, а вот платья — вовсе несуразные: лохмотья какие-то легкие. Только тел под ними что-то не видать... Нет, голова да руки — вот они! А как платья на ветру развеваются — тела под ними и не проявляются! Оттого девки эти по полу и не шагают, а как бы в воздухе проплывают...

Вдруг опять свист да вой послышался, только уж пошибче да пострашнее. Тут в избушку еще одна девка и спускается. Внешностью да одеждой — такая же, а вот повадками — иная. Вроде старшей она среди сестер получается, поскольку все ей подчиняются. «Это и есть — сама Кумаха!» — подумала Катюшка, а у самой от страха зуб на зуб не попадает.

Кто знает, что бы Кумаха эта с Катюшкой сделать могла, только тут сестры стали ей избу казать, мол, прибралась гостья у нас, пыль смахнула, посуду перемыла. Кумаха тут Катюшку и спросила: откуда, мол, явилась. А та в ответ: в лесу заблудилась... Кумаха на девчонку недоверчиво глядит, но сестрам ничего не говорит. Только распорядилась, чтобы на стол накрывали.

Длинный стол накрыли вместо скатерти рогожкою. На стол поставили четыре плошки. А в плошках этих — угощение: простому человеку страх да отвращение. В одной-то плошке — хвосты мышиные, в другой — рожки козлиные, в третьей — лягушки вареные, а в четвертой — жуки моченые... Садись, гостьюшка, угощайся!.. Катюшка только глазом глянула — душа в пятки ушла. Неужто такую мерзость есть потребуется? А девки за стол уселись, сразу за еду принялись. Катюшке угощение такое и в руки-то брать противно. А что тут поделаешь? Берет моченого жука — ко рту поднесла, а сама его под стол пихнула и делает вид, что жует... Намаялась с таким угощением. И тут краюшку свою из-за пазухи достает: вот, мол, и моим угощением не побрезгуйте!

Девки сначала взять не решались, на старшую свою, Кумаху, поглядывали. А та первая кусок свой в рот взяла, поморщилась малость, но и другим сестрам своим угоститься позволила. Все руки к кусочкам протянули, а кусочков-то, как велено было, Катюшка только двенадцать припасла. Девки по куску взяли, а одна-то рука так пустой и осталась. Ей хлеба не хватило. Тут Катюшка эту самую девку за рукав и ухватила! Девка вырывается, а Катюшка ее цепко держит, не выпускает. Увидала Кумаха, что одна-то сестра в полон попала, давай другими сестрами командовать! Щекочите, говорит, девчонку! Ну, те и давай! Все ребрышки Катюшке своими костлявыми пальцами перебрали! А она все же рукав девкин не выпустила.

Вдруг Кумаха в ладоши хлопнула — на столе целая гора золота и появилась. Ежели двумя руками деньги те загрести — можно было столько золота домой принести! Только и тогда Катюшка рукава не выпустила. Тогда сестры давай на Катюшку нетопырей разных выпускать! Те ее по лицу крыльями хлещут, того и гляди, глаза выколют. Катюшка глаза жмурит, а рукав крепко держит. Нельзя ей рукав-то девкин отпустить! Мать-то хочется спасти!..

Долго так ее стращали, золотом соблазняли. А как увидали, что крепкая она, так и отступились. Тут уж и пойманная девка взмолилась: отпусти, сделай милость! Все, что хочешь, исполню. Хочешь, золота червонного, хочешь — ворона ученого. Ворон тот все про все ведает, тебе жизнь наперед предсказывать станет. А хочешь, говорит, жениха богатого да знатного? Сама королевной станешь...

Только ни посулами, ни слезами не добилась девка, чтобы ее Катюшка отпустила. Тогда и взмолилась пленница: ну, говори, что тебе надобно? Любое твое желание, говорит, исполню!..

Тут и просит Катюшка мать от хвори вызволить, да уж больше к ним в дом не заглядывать... Удивилась девка, что уж больно мала плата оказалась... Сама даже засмеялась: ну, это, мол, я вмиг исполню. Только придется, мол, в дом ваш лететь, чтобы мать-то от вешней дремы освободить. А Катюшка свое: неси и меня домой! А то как я проверю, что ты все в точности исполнила? А рукава девкиного так и не выпускает. Пришлось Кума- хиной сестре вместе с Катюшкой лететь. А куда денешься-то? Вон как девчонка в рукав вцепилась — зубами не оторвешь!..

Катюшка тогда вовсе не поняла, что по воздуху летела. Просто, за рукав девкин держалась, а внизу вроде темнота сгущалась. А как внизу посветлело — так уж на место прилетела. Стоит Катюшка рядом с мамкиной постелью. А Кумахина сестрица над больной рукавом своим повела — мать и очнулась. Увидала Катюшку и просит:

— Катюша! Подай водички, что-то у меня все горло запеклось...

Тут уж Катюшка рукав-то девкин и выпустила. Чего уж теперь? Мать-то вон от дремы очнулась. Катюшка и водицы ей подала, и подушечку поправила, а сама — спать легла... Утром хотели ребятишки Катюшку разбудить, и отец все пытался ей работу поручить. Да тут Дашутка вступилась: не будите, мол, Катюшку. Умаялась она. Не поймут домашние: от чего умаялась-то? Подумаешь, у бабушки ночь да день погостила?..

Мать с того дня на поправку пошла. А Катюшка все молчала, одной Дашутке сказала, да еще бабушке. А как им не сказать-то? Чай, они и есть самые Катюшкины помощницы. Посудачили потом втроем и про Кумаху, и про Умиление. И про Катюшкину краюшку...

Никиткин день (16 апреля просыпается Водяной)

Давно это было. Когда еще люди русские жили просто, без затей. До поту на Земле-кормилице трудились, а как праздники — веселились! Просто одевались, кашею питались, солнышко любили, друг друга ценили. А по весне такие хороводы заводили, что Мать Сырая Земля пробуждалась, в цветы да зелень наряжалась.

Жила в одной деревне девушка Аннушка, собой красавица, умна, величава, скромна, без изъяна. Жила она с отцом-кузнецом да злой мачехой. Все Аннушку любили, жалели, только одна мачеха худа ей желала, играть с подружками не отпускала, венков плести не велела, а веселиться девушка и сама не смела.

Уехала как-то весною мачеха к своим родным погостить. Тут подружки к Аннушке и прибежали: пойдем да пойдем с нами на весенний луг хороводы водить. Отец- кузнец подобрее своей-то жены был, ну и отпустил дочку хоть вечерок с подружками провести, в хороводе покрасоваться.

Оказалась Аннушка и вправду самой красивой девушкой в хороводе. И углядел ее в девичьей игре парень Никита, работящий да статный, веселый, красивый, жених завидный.

Вот и позвал он Аннушку, как стемнеет, на берег озера прийти, поговорить-побеседовать. А сам уж и дома своим родителям сказал: коль люб я Аннушке, — завтра и сватов зашлю. Свадьбу сыграем.

Вечер приближается, Аннушка на озеро собирается. Тут подружка к ней прибежала: то ли за луковкой, то ли за пуговкой, то ли просто поговорить захотелось. И рассказала ей Аннушка про Никитушкино-то приглашение. Как заслышала подружка, что Аннушка на озеро собирается, испугалась, руками замахала:

— Да что ты! Что ты! — говорит. — Разве ж ты не знаешь, какой день сегодня?

— Какой день? — спросила Аннушка.

— Да день, когда Водяной просыпается. Всех, слышь, девушек, которые после захода солнца к озеру приходят, к себе в подводное царство утаскивает. В русалку превращает, в парчу и золото наряжает и уж потом ни за что домой не отпускает.

Выслушать-то Аннушка выслушала, да не послушалась. Да и то сказать, завтра мачеха из гостей вернется — опять Аннушка в родном доме затворницей станет. Не то, что с Никитушкой — с ясным солнышком повидаться некогда будет. Только и слышит:

— Сиди! Работай!

Дождалась Аннушка пока солнышко за лес село да и пошла к озеру. Не успела до берега дойти, вроде кто-то ее позвал, да так ласково:

— Аннушка! Я давно тебя жду! Иди, иди, милая!

Пошла девушка к озеру, в зеркальные воды посмотрелась: на месте ли лента алая, хороши ли щечки румяные, складно ль платье сидит, ярко ль кокошник блестит...

Вдруг возле самого берега увидела Аннушка кувшинку — цветок водяной. «Как же он в апреле месяце-то расцвел?» — подумала, за цветком потянулась, а Водяной- то ее из воды за косу хвать — да на дно.

Пришел Никитушка на берег, а Аннушки нет. Наверно, забоялась девонька после захода солнца к озеру прийти, думает. А сам по берегу идет, прутиком помахивает. Вдруг видит сквозь воду, как сквозь туман, на дне-то озерном блестит что-то... Пригляделся: а это его Аннушка в парчовом платье да золотом уборе из воды на него смотрит, рукой машет, будто к себе зовет.

Хочет Никитушка в воду за своей невестой кинуться да смотрит рядом с нею Водяной на троне сидит да посмеивается. Рассердился Никита, прутиком-то, что в руках у него был, ка-ак по воде стукнет. Водяной как взвоет да из воды выскочит, видать, сильно обидно ему показалось.

— Ты зачем, — говорит, — сюда пришел? Кто тебя звал?

— Я за Аннушкой, невестой своей сюда пришел.

— Не твоя, — говорит Водяной, — теперь она невеста, а моя. Видишь, как я ее в парчу да золото нарядил? Зачем ты ей простой мужик нужен?

— Ан нужен, — говорит Никитушка, а сам на Аннушку смотрит, а та ему улыбается и головой кивает.

— Ладно, — говорит Водяной, — но смотри, три мои загадки не отгадаешь — Аннушку вовек не увидишь.

— Загадывай свои загадки, — отвечает Никита.

— Ну, слушай!.. С какого такого праздника солнце- Ярило в лето вкатывается?..

Подумал Никита да и говорит:

— У нас это даже малые дети знают: Красная горка — вот тот праздник, с которого Ярило в лето вкатывается.

Водяной камушками зашумел, водой заплескал — ну, делать нечего: отгадал Никитушка загадку.

— Вот, — говорит, — тебе вторая загадка: лешие и домовые раньше меня, Водяного, весной просыпаются. Назови день, когда это бывает.

Задумался Никита.

— Вспомнил! — говорит. — 1 апреля люди смеются, друг друга потешают. А почему? Это они нечисть разную обмануть-перехитрить хотят. Просыпаются лешие да домовые 1 апреля.

Водяной деревьями закачал, водой озерной заплескал: опять отгадал Никита загадку.

— Слушай третью загадку: когда весной девки солнце- Ярилу величают, ему хороводы посвящают?

Задумался Никитушка: много праздников таких весной:

— ив марте на Весновку-свистунью,

— и на Сороки, когда лес пробуждается, Ярилу славят,

— и на Масленицу в честь Ярила-солнышка блины пекут.

Тут смотрит, Аннушка вроде вниз наклонилась, от себя будто собаку отгоняет, а сама на Никитушку посматривает. Пригляделся Никита — не собака это, а ...лиса. «Умница, Аннушка, подсказала».

— Вспомнил, — говорит Никита, — через десять дней этот праздник будет. Лисогон называется. Девки будут хороводы водить, Ярило-солнце славить.

Тут Водяной вовсе разозлился: весь кустарник поломал, воду из озера почти всю выплеснул.

Смотрит Никитушка, а на берегу его Аннушка стоит, краше прежнего стала, в парчовом платье да с золотыми украшениями.

— Забирай, — говорит Водяной, — свою Аннушку! Повезло тебе, что все загадки отгадал, что родные праздники да приметы помнишь. Но больше мне не попадайся, а то не спущу, обиды не прощу...

Взялись Аннушка да Никитушка крепко за руки — и бегом от озера. А что еще от злого Водяного ожидать

можно: то золотом наградит, а то в воду утащит. Нечисть она и есть нечисть, хоть земная, хоть водяная.

А уж свадьбу сыграли — веселую да красивую. И мачеха-то Аннушкина обрадовалась, что падчерица жить к жениху ушла.

А вот день тот, в который Водяной просыпается, люди Никитиным днем называть стали.

Уж не знаю правда ль это или сказка, только загляни-ка в русский календарь — там так и написано: 16 апреля — Никитин день.

Коль глаза не закрывать (15 мая — день Бориса и Глеба)

Трудненько привыкали мальцы к новой матери своей. Ну, да ведь в этом деле им и отец с Катюшкой помогали. А потом и вовсе с матерью да ее Дашуткой мальчишки поладили. Только ведь они — не девчонки, да и немаленьки уже. К ним с поцелуями да ласками не сунешься. Да и разные они, мальчонки-то, были, не гляди, что в один день на свет белый родились. Теперь-то им уж по девять годков исполнилось, но и хлопот с ними было немало. Вот со старшим-то, Бориской, потруднее сладиться. А Глебушка, тот тихий да покладистый. Бориска братом сызмальства командовал. А Глебушка вроде и не примечал этого. Старшего своего братца слушался. А старше-то был Бориска всего на полчаса.

С Борискою лишь один отец мог управиться да еще Катюшка. Та не больно-то ему поблажки давала. Коль Бориска с работою какой не управится вовремя аль поленится сделать, так могла старшая сестра-то и полотенцем нахлестать. Драться с Катюшкой было накладно: на две головы выше брата девка вымахала да еще и Дашутку могла на помощь кликнуть. А уж с двумя Бориске никак не управиться. Потому он со старшими и не спорил, в свару не ввязывался. Только от отца все равно частенько получал выволочку. А что он виноват что ли, ежели постоянно в какие-нибудь переделки попадал? Бориске даже смешно бывало, когда мать спрашивала: отчего, мол, Глебушка ни во что такое не встревает? Отчего на него ни одна баба в деревне не жалуется? А от Бориски — стыд один. То подерется с кем, то на кошачий хвост балабон привяжет... Кот-то, словно чумной, по деревне с балабоном носится, того и гляди от звона этого на крышу полезет. Почему с Глебушкой такие проказы не случаются?

Почему-почему? Да Глеб такие проказы и придумать не сможет. А попросишь его: мол, помоги дворовому псу лапы связать — так он не хочет. Видишь ли, пса ему жалко. Так ведь смешно же будет, когда псина эта на связанных-то ногах по двору скакать начнет. Да еще на бок завалится... Глебушка больше на девчонку похож, что характером, что внешностью. Не зря его все в деревне Глебушкой кличут. А брата — Бориской. Разница-то чувствуется?.. Может еще и потому к брату все помягче были, что был Глебушка очень похож на покойную матушку. А Бориска больше в отца уродился — и внешностью, и нравом.

Только и Глебушку старший брат не обижал, даже, можно сказать, уважал. За покладистость да терпение. Вон на прошлой неделе такой скандал в доме... Ну как же. В деревне как раз напротив их дома, стояла избушка Чугунихи. Чугуниха эта была бабка вредная и злопамятная. Ее все в деревне не больно-то любили. А парни да девки на нее большой зуб имели. Она им в прошлое лето праздник испортила. На Троицу угораздило их на чугунихину скамеечку вечером усесться. У той, и вправду, скамеечка знатная была, с умом поставленная, кругом сирень да жасмин. Красота! Ну, девки с парнями на скамеечке этой и уселись, как стемнело. А где молодежь — там и шутки, и заливистый девичий смех... Так разве допустит Чугуниха, чтобы кто-то под ее окошками шумел? Ну, накричала бы али отругала. А она, зловредная, целое ведро помоев на них выплеснула! А парни да девки ведь в праздничной одежде были. Сколько потом слез да обид! Наряды девичьи еще бабками- прабабками шитые. Память семейная. А тут — все старая испоганила. То ли масла какого в ведро плеснула, то ли краски. Ну как после такого с ней обходиться народ должен?

Вот и старались парни, чтобы девок ублажить да бабке насолить, всякие козни Чугунихе этой устраивать. На прошлой неделе и Бориска с Глебушкой на такой проказе погорели. Задумали парни дверь бабкину так увязать, чтобы ее не враз открыть можно было. Веревку-то парням сам Бориска из дому приволок. Ну, увязали все. Ждут. Ждут, когда бабка дергаться начнет да дверь открывать...

А бабка и вправду сначала-то дергалась, потом стучаться начала, а уж после крик подняла. Словно режут ее али убивают. Тут Глебушка на крик бабкин и явился. Оно, конечно, надо было Бориске к нему из кустов выйти да предупредить. Да только не хотел Бориска перед деревенскими взрослыми парнями оскандалиться. А Глебушка и давай веревку ту от двери отвязывать... А как отвязал, бабка на крыльцо и выскочила. Да хиать Глебушку за ухо: ах, ты, злыдень! А какой он злыдень, ежели он спасителем ее был?

Чугуниха отвела Глебушку к отцу и нажаловалась на него. Бориска, конечно, мог бы за брата и вступиться: он-то знал, кто дверь вязал. Только тогда и ему бы попало. А Глебушка, видать, догадался, почему Бориска помалкивает. Порку терпеливо от отца принял, а брата не выдал. Ну за что же его не уважать? Нет, Бориска брата любил, и никому бы не позволил его зазря обижать... Ну, кроме отца, конечно. Но тут — дело семейное...

Катюшка рассказала все бабушке, а та как-то под вечер к ним домой и пришла. Главное, про Чугуниху-то ни словечком не обмолвилась, будто и не знала. А стала мальцов с именинами поздравлять, пирогов целую гору на стол высыпала. Тут и мать хватилась: батюшки, а ведь нынче и вправду — 15 мая, день Бориса да Глеба!.. Ну, чай-то с пирогами всей семьей пили, а уж бабушка про день этот родным напомнила. Мальчонки уж и раньше слыхали, только бабушку послушать им тоже интересно было.

Бориске да Глебушке повезло с именами: достались им имена первых русских святых — Бориса и Глеба. Жили они в стародавние времена, когда еще на Руси князья правили. Борис и Глеб были меньшими сыновьями у князя Владимира. А старший их брат, Святополк, из- за своей корысти и приказал заманить родных братьев своих в хоромы да там и убить. Вероломное убийство так и произошло, как задумано было. Ведь знали братья, что их ждет, только не верили, что так худо с ними родной брат поступить может. Выходит, на самопожертвование пошли, чтобы с братом старшим помириться, братолюбие да незлобие проявили. А Святополк в памяти народной так Окаянным и остался. Так и называли его потом в народе: Святополк Окаянный. А вот Бориса да Глеба к лику святых мучеников причислили. Вот какие святые имена мальчонки-то носили. Тут бабушка и спрашивает, мол, а вы-то, такими ли вырастите?

Отец в досаде только рукой махнул: «Где там! Бориска — тот известный пострел, везде с проказами поспел. Думал, хоть Глебушка посердобольнее, так и тот — туда же! Бабке Чугунихе дверь веревкой связал. Я бы, говорит, не поверил — да веревка-то наша! Я ж ее узнал!..» Тут бабушка почему-то не на Глебушку, а на Бориску и глянула... И главное, помалкивает. Только глазами глядит и молчит. Ну, Бориска немного на лавке поерзал да и говорит, словно бы в шутку:

— Веревка-то наша. А вот с Глебушкой вышла промашка. Он веревку-то не вязал. Наоборот, развязать пытался, чтобы бабку освободить, из избы выпустить...

Хотел отец Бориску наказать, что досель молчал, за брата родного не вступился да бабушка отцову руку от внука отвела: мол, в таком сознаться — смелость надо иметь. А все же хорошо, что на Глебушке чужая вина не задержалась... А что зазря попало тогда от отца, так это, выходит, и не его наказали. Бориске-то больнее было. Правда, не спине, а душе. Бабушка так и сказала, мол, Бориска Глебушку-то ох как любит! Так ему, небось, как за брата-то да напрасную порку еще больнее было. Выходит, и Бориску пожалеть следовало...

После слов таких у Бориски глаза почему-то слезой затуманились... Только, что он, девчонка, что ли, плакать-то? Только пирог с гречневой кашей да грибами, последний, Глебушке сунул. Знал ведь, что любит тот, только последний пирог с тарелки не возьмет...

...А недели через полторы после того вечера и случилось непонятное... Глебушке сызмальства сны разные снились. Он, бывало, родным-то сказывает, а те удивляются: ну, сказка, да и все. А вот Бориске сны никогда не снились. Может, конечно, что и виделось, только утром он уж не помнил ничегошеньки. Глебушка и наяву всякие разные вещи примечал, часами за мурашками в траве наблюдал. А вот Бориску для такого дела и на пять минут не уговоришь. А уж, чтобы приметы али явления какие необычные — так это для Бориски вовсе непонятным оставалось. И вдруг...

Еще с ярмарки привез отец краски голубенькой. Решил в доме наличники обновить-подкрасить. Две кисти из мочалки смастерил и приказал сыновьям с утра работой заняться. Бориске было поручено заднее окно подновить, а уж Глебушке — передние оконца. Бориска через час уж весь, как есть, в краске голубенькой был: и лицо, и руки, и грудь, и плечи. А у Глебушки, видать, ни одна капелька мимо не капнула. И сам чист, и наличники аккуратненько покрашены. Он, хоть и медленно красил, да зато чисто.

Бориска заднее окно враз обиходил, а Глебушка все с одним наличником копается. Хотел старший брат подсобить, да Глебушка не дал: лучше, говорит, на речку сбегай да обмойся. А то мать такого за стол не посадит. Ну, Бориску-то долго заставлять не надо: вмиг на речку убежал. Искупался там, песком речным руки да лицо оттер. К обеду ближе двинул к дому: есть-то хотелось. Уж к дому своему подошел, глядит, а ставеньки все выкрашены. Управился Глебушка до обеда-то. Тут Бориска напротив своего дома взгляд и бросил. Что это? Никак Чугуниха в свое окно глядит, рукой машет?.. Кому это она? Оглянулся Бориска: никого вокруг. Опять на оконце бабкино глянул: бабка машет, будто к себе подзывает. Неужто бабка Бориску зовет?.. «Ага! Прямо сей час я к тебе и побежал!.. Жди вот!..» — думал Бориска, а сам пошел обедать.

Вошел Бориска в калиточку, а там Глебушка руки в ведре отмывает да кисти полоскает. Бориска брату и говорит:

— Гляди Чугуниха-то щас меня к себе звала, рукой махала...

— А ты что? — спросил Глебушка, теребя в воде кисточки.

— А что я? Дурак, что ли, к ней идти? Потом скажет, что без спроса к ней в сад вошел, а то и крапивой нахлещет...

— А может, ей надо чего? — спросил Глебушка, отложил кисти и вышел на улицу. Бориска двинул за ним следом. Выйдя из калитки, братья уставились на окна старой Чугунихи...

— Видишь, опять машет!.. — сказал Бориска и показал на окно пальцем.

— Да это солнышко на стекле играет. Не машет там никто... — удивился Глебушка. Бориска во все глаза глядел на окно и ясно видел в нем старуху в пестреньком платочке и руку, которая не переставала махать и звать Бориску к себе.

После обеда Бориска вновь вышел за калитку и глянул на чугунихино окно. Бабка была там и продолжала махать рукой. Мальчонке стало не по себе... Он попытался заняться другими делами, но перед глазами все стояла бабка в своем платочке и махала, махала... И он не выдержал...

Глебушку он с собой звать не стал: еще смеяться будет. А сам к дому бабкиному направился. Не прямо, конечно, а сторонкой, и все в окошко глядел. Может, и вправду, отражение от солнышка это? Но бабка махала и махала. Бориска с опаскою, правда, дверь избы и отворил. Заглянул в сени, потом на носочках прошел дальше и открыл дверь в горницу... У окна никого не было. Даже занавесочки на окнах задернуты. Бориска огляделся кругом и тихо спросил:

— Чугуниха, ты дома? — Обращение к бабке было смешным, но Бориска все силился и не мог вспомнить ее имя. Только деревенское прозвище — и все. — Бабка, дома, что ли? — чуть громче спросил Бориска и немного подождал. И вдруг подумал: может, бабка померла и лежит теперь там, за занавесочкой мертвая?..

У Бориски по спине побежали мурашки. И тут он услыхал не то стон, не то вздох. Мальчонка, еле касаясь босыми ногами пола, проследовал к занавесочке. Там, по всей вероятности, стояла бабкина постель.

На постели и вправду лежала бабка Чугуниха, бледная и слабая. Глаза у нее были раскрыты, но она молчала. И тут Бориска глянул туда, куда глядела бабка своими глазами. Там, возле постели, на табуреточке стояла кружка. «Небось, попить хочет»,— подумал мальчонка и взял кружку в руку. На дне кружки было немного воды и дохлая муха. Бориска вынул муху пальцем, потом пошел к двери и хотел зачерпнуть из ведра воды. Зачерпнуть-то он зачерпнул, но сразу понял: вода уже замертвела вся, чуть не паутиной подернулась. Бориска взял ведро, вышел из дома и вылил воду под старую черемуху. Потом быстро сбегал к колодцу и принес свежей воды. Когда он увидел, с какой жадностью бабка пила, он догадался: бабка лежит уже давно, а попить- поесть сама не может... Как она к окну-то подползла, чтобы ему рукой помахать?

Вбежал Бориска в родной дом, будто вихрь ворвался. От удара дверью решето с гвоздя сорвалось. Мать из-за печки выглянула, на мальца круглыми глазами смотрит: что приключилось-то? А тот взахлеб говорить начал:

— Чугуниха лежит, как мертвая. Меня рукой позвала, а сама и слова сказать не может. Водой я ее напоил, но она, видать, и не ела давно. Да и пахнет от постели дурно... Дай чего поесть, хлеба, что ли? А то она голодная...

Мать собрала кое-чего поесть да обещалась сама прийти попозднее. Бориска схватил крынку с молоком, остатки каши, что после обеда были, а уж краюшку хлеба за пазуху сунул. Сколько у него рук-то? А сам бегом к бабке. Мать пришла, уж когда он Чугуниху докармливал. Мать сразу паренька из избы бабкиной выставила: ну, Бориска понимал. Надо было бабкину постель обиходить. Но после матери снова в дом бабкин пошел.

Дня три бегал Бориска в дом напротив и поил-кормил старую. Очень радовался, когда сумела бабка на постели своей сесть. Вечером за столом прямо так и сказал:

— Все! Бабка на поправку пошла! Села сегодня. Ты, маманька, завтра каши ей пшенной навари, как ты умеешь. Потоми подольше в печке-то. Ей понравится...

— Что это ты Чугуниху-то как зауважал сразу? — спросил отец, улыбаясь.

— А она и не Чугуниха вовсе. Евстигнеевна она... Сама сказала. Про сына да мужа покойного сказывала. Говорит, ежели бы не я — все! Померла бы она голодной смертью. Она уж неделю, как с постели встать не могла. Даже воды испить и то силы не было, — обсказывал Бориска родным своим.

Тут в разговор Катюшка встряла:

— Бориска, как же ты говоришь, что она неделю не вставала, а тебя-то она как могла позвать? Глебушка сказывал: махала она тебе из окна-то?

— Веришь, сам не пойму! — сказал Бориска задумчиво. — Да я и спрашивал у нее. Евстигнеевна глянула на меня и говорит: не махала я тебе. Я, говорит, на постели сил пошевельнуться не имела, как бы я к окошку-то дошла?..

Мать погладила Бориску по голове и говорит:

— А что ж? Ничего чудного в том и нет вовсе. Просто ты, Бориска, ее печаль-тоску услыхал, вот в окне и увидал. Не она это была, не бабка Евстигнеевна. Ее душа тебя призывала на помощь да спасение. Вот ты и увидал... Душу можно увидать, коль глаза не закрывать.

Радуница (день поминовения предков)

Нет ни одного человека на Земле, который с нею бы не встретился. Ну не сам, так через родителей своих, дедов да прадедов. Имя у нее страшное — Смертушка. Только ведь не в ней страх-то, а в человеке: уж так от предков повелось — побаиваться ее, Смертушки-то. Да и кто знает, что там дальше-то, в ее владениях? Никто оттуда не возвращался.

Хотя был случай... Да уж не знаю, поверишь ли?..

Знаешь ли, что после светлой Пасхи, на девятый-то день, испокон на земле русской празднуют Радуницу? Непростой праздник, важный. В этот день народ предков своих поминает, кладбища да деревенские погосты посещает.

Это только присказка. Для сказки тебя еще до Степанидой познакомить надобно. Говорят, отец-то ее очень о сыне мечтал, имя ему придумал — Степан. Да, видать, промашка вышла, родилась девка. Отец-то первое время с горя на улицу выйти боялся: насмешек ждал. Потом пообвык, но девочку, бывало, с улицы зовет, так и кричит: «Степка». И бежит ему навстречу — не понять кто: волосы коротенькие, в рубашонке, а сама грязнень- ка, ровно парнишка-сорванец. Так Степкой все и звали. И Степка эта ни в чем мальчишкам не уступала: что драться, что купаться, что в игры играть, что мать донимать — везде не отставала.

Выросла она девкой красивой, а замашки свои не бросила. Не знала, что каждому — свою ношу по жизни нести, каждому — свой венок радости плести. Не девкина это забота — на рыбалке полуношничать, ей бы рукоделием заняться. Ан, нет.

Вот однажды, акурат накануне Радуницы, рассорилась она с парнями деревенскими.

— Не хочу, — говорит, — за шитьем корпеть, на конец хвоста коровьего глядеть. Чем я вам, ребятам, уступлю? Ни ловкостью, ни силою, ни храбростью, ни умом не обижена. Не слабее вас!

И поспорила она с ребятами крепко, а тут кто-то из парней возьми и скажи:

— Да куда девке с парнем сравниться?! По хитрости да отчаянности мы посильнее вас, девок, будем.

— Это ты-то храбрый? Стручок! — А сама смеется да на парня пальцем показывает. Не стерпел тот, возьми да и крикни:

— А давай твою храбрость проверим! Сможешь в полночь пойти на кладбище да сорвать с могилки Захара- бондаря цветок? Эта могилка, почитай, в самом темном углу кладбища, в жутком месте. Вот и посмотрим, какая ты храбрая.

— Правильно говоришь, — подхватили другие, — а чтоб не обманула да цветок с поля не сорвала, ты с нею и пойдешь, сам все проверишь, чтоб по уговору было.

Засмеялась девка, на парня того глядя:

— Смотрите, никак самого со страху пот прошиб!..

А тот и вправду побледнел, погрустнел сразу: не больно-то охота в полночь среди могил шастать. Ну, делать нечего, сам испытание придумал, самому исполнение проверить и придется.

Вот и отправились, как стемнело, Степка-Степанида да парень тот заводной на кладбище. По уговору решили: ровно в полночь — так и выполнили. Впереди между могилками девка идет, а за нею, стараясь не отстать да, оступившись, не упасть, провожатый проверялыцик. А темень такая... Ветки деревьев по щекам хлещут, то тут, то там птица прокричит или крыльями хлопнет. Страх да и только. А вот и самый угол кладбища, вот и могилка Захара-бондаря. Наобвыклись глаза-то в темноте, вот и видит Степка: нет у Захара на могилке ни одного цветка. Чего рвать-то?

— Да рви, хоть пучок травы! Только скорее!.. — парень говорит, а сам от страха зубами клацает.

Загордилась девка траву-то рвать и решила с крестика деревянного, над могилкою поставленного, веночек снять. Только веночек тот в руки взяла, как ударил с неба луч на землю, как раз где девка стояла. И тут вся она с головы до ног осветилась и как бы туманом серебряным покрылась.

Парень как стоял, так и рухнул как подкошенный на соседнюю могилку. От страха в животе засосало. Тут, сам не понимая, что делает, пополз он на четвереньках от места этого, да так быстро, ровно всю жизнь на четвереньках и пробегал. А уж неподалеку от выхода с кладбища в мусорную яму свалился, куда старые венки да прошлогодние листья скидывали. Упал, а на него сверху будто кто как прыгнет. Замер парень, от страха ни рукой, ни ногой пошевелить не может. Это уж потом, как рассвело, увидел он, что на него сверху венок свалился. А ночью он уж о самом плохом подумал, что уж и не вернется он домой с этой прогулки.

Опомнившись, прибежал парень в деревню да у колодца бабу встретил. Хотел ей все рассказать, а та, на парня глянув, побросала свои ведра да с криком — прочь. Да и как не испугаться: сам грязный, глаза безумные, а волосы, слышь, как есть белые да дыбом стоят. Поседел парень от такого испытания. Уж утром от него рассказа-то дождались. Трое мужиков, что посмелее, на кладбище пошли, Степаниду отыскали да домой принесли. Сказывали, лежала она возле могилы Захара-бондаря, а в руке крепко сжимала венок из бумажных цветков. Думали, померла Степанида. Лицо белое, глаза закрыты, и не дышит вроде. Но доктор сказал, жива, только спит каким-то чудным долгим сном, и сколь спать будет — то никому не известно: может, день, может, пять, а может — целый год.

Только сон-то ее не такой длинный оказался: всего три дня. А когда проснулась Степанида, то ни с кем не разговаривала, только тихо в постели лежала да улыбалась, на потолок глядючи, словно видела она там такое, что другим неведомо было.

Подружки ее да парнишки навещали. А одна-то, самая тихая, Параша, чаще других рядышком сидела. Ей- то Степанида все и поведала. Только та молчала, как обещала, до самой Стешкиной смертушки никому ни слова не сказала. А Степанида-то потом еще с полгода, что ли, прожила.

Рассказ был небольшой, но уж больно чудной. Уж не знаю, верить ли?

Будто из тумана того серебристого вышла Стеша на луг зеленый, солнечным светом озаренный. А навстречу ей идет народ: мужики, бабы, дети, старики. Среди них есть и знакомые, которых уже и нет на Земле. И все они вроде друг на дружку похожи. Ни дать ни взять — родня. Подошли они к Стеше, окружили ее и говорят:

— Рано ты сегодня пожаловала, на Земле еще и солнышко не взошло. Мы вас, людей, на Радуницу после завтрака ждать-то начинаем. Да что же ты с пустыми руками-то навещать пришла? Ни блинков поминальных, ни пасхального яичка, даже пшенца для птичек не принесла? Только веночек полинялый, на солнце выцветший и захватила.

А один-то старец с седою бородой и говорит:

— Не к нам она шла, не предков своих навестить, а гордость свою веселить. Веночек-то этот копеечный она не нам вязала, а у Захара украла. Пусть венок теперь на себя и наденет, чтоб всем видно было, что не чтит она своих предков, память их оскорбляет, ушедших обижает.

Надели Стеше на голову венок тот бумажный да так и ходить заставили. Идет она, а все чужие на нее строго смотрят. Ее же предки, которые первыми ее встретили, за девушкой следом бредут, головы вниз опустили. Стыдно им, что из их родни такая непочтительная да дерзкая оказалась.

Стыдно и самой Стеше, на колени перед родными предками пала, голову низко опустила и заплакала. Она, почитай, впервые в жизни и плакала-то. А как увидели все, что плачет девка, тут ей прощение и вышло. Подняли ее с колен, веночек с головы сняли, но строго наказали: веночек на место вернуть. Да еще говорят:

— Напомни тем, кто на Земле остался, что с раннего утречка на Радуницу ждем мы их на кладбище невидимо. Не зря на девятый-то день после Пасхи. На девятый день всякий, принявший Смертушку, перешедший в мир иной, с земным миром прощается. Вот на Радуницу, на девятый-то день после Пасхи, идти на кладбище и следует, ни днем раньше, ни днем позже. Ты напомни людям-то: мы их ждем на Радуницу.

Вот ведь какая история. Уж не знаю, верить ли? Хотя Параша — девка серьезная, не болтушка. А еще Параша сказала, попросила ее Степанида веночек тот бумажный отнести на могилку Захара-бондаря да прощения у него попросить. Так и сказала: «Попроси прощения да скажи: «Стешка глупая у тебя, Захар, прощения просит, что обидела память твою. Прости неразумную».

Параша ее волю исполнила. Только просила Степанида, пока она жива, про тот чудный рассказ не сказывать, а почему — умолчала. «Невелено» — и все.

Теперь-то в нашей деревне чтут люди Радуницу как светлый праздник поминовения предков. Не забывают и про угощение, и про могилок украшение: кто — венок, кто — цветок, а кто — и березову веточку.