Заходер «История гусеницы»
Борис Заходер «История гусеницы»
Вдоль садовой ограды малина и смородина росли так тесно, что казалось, там больше не поместиться и травинке, но крапива, видно, так не считала: ух, сколько её там было! Там-то и жила Гусеница.
Жила она на самом большом кусте крапивы и с утра до ночи жевала крапиву —это было всё, что она умела делать, бедняжка!
Но не подумайте, что она жаловалась на свою судьбу. Ничего подобного!
— Ах, как хорошо жить на свете, когда крапивы вдоволь! — приговаривала она и те редкие минуты, когда переставала жевать. — Да, это и называется — жить в своё удовольствие! Как хорошо!
А кругом и правда было так хорошо!
Солнце с каждым днём поднималось всё выше, сияло всё ярче, грело всё сильнее — и на земле все старались ему подражать: деревья, кусты и травы тянулись в вышину; речка сверкала так, что больно было смотреть; всё теплее становился ветер, а луг покрылся тысячами маленьких жёлтых солнышек —это расцвели одуванчики.
Что говорить — была весна!
Но Гусеница и знать не желала о весне.
Она никогда не оглядывалась вокруг. Она смотрела только на крапиву, видела только крапиву, думала только о крапиве и жевала, жевала, жевала крапиву...
Даже Лесной Клоп, который жил по соседству, на ветке смородины, находил, что это чересчур.
— Конечно, еда — дело важное, — объяснял он Тлям, сидевшим под листом, — но нельзя же из-за еды —тем более из-за крапивы — забывать обо всём на свете! Где, спрашиваю я, где у этой Гусеницы высшие, духовные интересы? Тут ими и не пахнет!
И Тли, хотя они и ничего не понимали в этих рассуждениях, хором поддакивали Клопу: ведь сам-то Клоп, что и говорить, умел не только есть, но и пахнуть, да ещё как —особенно когда волновался. А он всегда волновался, если ему возражали...
Но Гусеница и не думала волноваться. Она, можно сказать, и ухом не вела (тем более что ушей у неё не было).
— Я выше этих пересудов, — ворчала она. — Я занимаюсь делом, а на всех остальных мне наплевать!
Спору нет, своё дело она знала: ведь далеко не каждый сумеет с утра до ночи глодать сырую крапиву и ни разу не обжечься! И всё-таки... И всё-таки, по-моему, ей не следовало так презирать всех остальных! Например, птиц.
— Поют, — сердито ворчала она, когда птицы распевали свои лучшие песни. — Поют и чирикают! Пустозвоны! Песнями сыт не будешь!
— Ах, нет! Петь — это так прекрасно! — вздохнул молоденький Кузнечик, который умел играть на своей скрипочке одну-единственную ноту. — Я бы так хотел петь, как птица!
— Ну и пой! Пой на здоровье! — хихикнула Гусеница. — Можешь даже летать! Самое подходящее занятие для пустозвона!
— А... ведь... когда-нибудь... и ты... будешь... летать, соседка... — раздался чей-то медленный, скрипучий голос.
Гусеница так изумилась, что даже оглянулась.
Это говорила мудрая старая Улитка. К её словам нельзя было не прислушаться: все знали, что она старше всех на свете — ей было два, а то и три года — и она много повидала на своем веку.
— Это вы мне? — спросила Гусеница.
— Да... да... именно тебе... Когда-нибудь у тебя вырастут крылья, и ты... будешь летать... почти... как...
Но Гусеница не дала ей договорить.
— Какая чушь! — крикнула она. — Я — летать? Нет уж, спасибо! Да ни за что на свете! Пусть этой чепухой занимаются птицы! Бессмысленные, пустоголовые твари!
— Ты бы... поосторожнее... о птицах... — проговорила Улитка, опасливо втянув рожки. — Ведь... они... могут... тебя съесть!
Тут Гусеница чуть не подавилась от возмущения.
— Съесть меня? — крикнула она. — Съесть меня? Меня никто не может съесть! Я волосатая и очень-очень противная на вкус! — с гордостью проговорила она, немного успокоившись. — Это видит всякий, у кого есть глаза! Да! Меня никто не может съесть! Есть — это моё дело!
И она было уже собралась заняться своим делом, как вдруг... Как вдруг что-то огромное, страшное с шумом и свистом налетело на неё. Гусеница почувствовала, что её стиснули, подхватили и понесли высоко-высоко, в самое небо...
«Ну что ж, попила, поела — недаром жизнь прожила», — мелькнуло у Гусеницы в голове. Бедняжка решила, что пришла её смерть...
На самом деле это был Скворушка, совсем молоденький, желторотый: он даже не знал, что таких гусениц не едят, и был очень горд своей добычей.
— Мама, мама! Гляди, чего я нашёл! — крикнул он, усаживаясь на ветку перед скворечником, прибитым на очень высокой ёлке.
Из скворечника выглянула мама Скворчиха.
— Брось немедленно эту гадость! — строго сказала она. — Ох уж эти дети! Всякую дрянь тащат в рот! Брось сейчас же, а то у тебя живот заболит.
Скворушка, к счастью для себя — а особенно для Гусеницы! был послушным ребёнком. Он немедленно выпустил Гусеницу из клюва, и она стремглав полетела вниз.
Но, надо отдать ей справедливость, она не потеряла головы: падая, она успела выпустить шелковинку, и чем длиннее становилась шелковинка, тем плавнее становилось падение. А вскоре шелковинка зацепилась за сучок. Гусеница ловко подтянулась и наконец, слегка помятая и
очень испуганная, уселась на сучке и смогла перевести дух,
Чуть-чуть отдышавшись, она почувствовала сильный голод и огляделась в поисках своей любимой крапивы.
И она увидела...
Она увидела луг, и речку, и лес за рекой — весь мир, большой и широкий мир, в котором она родилась и выросла и которого никогда не замечала.
— Сколько крапивы! — вырвалось у неё. — Я и не знала, что на свете так много крапивы!
— Извините, вы что-то сказали? — спросил чей-то бас у неё над самым ухом (хотя ушей у неё, как вы помните, не было).
Гусеница вздрогнула и обернулась.
Возле нее сидел Жук, такой большой, что просто странно, как это она не заметила, когда он появился. Он был весь закован в блестящий тёмно-коричневый панцирь, а на голове у него торчала пара длинных, грозных рогов.
— Я сказала, как много крапивы, — объяснила она, против обыкновения, довольно вежливо: уж очень внушительный вид был у Жука.
— Крапивы? Где? — переспросил Жук удивлённо.
— Ну, всюду! — Гусеница повела головой.
Но Жук продолжал недоумевать.
— Если вы имеете в виду вот это, — показал он вперёд, — то это вовсе не крапива! Это речка!
— Да нет! Вон там, наверху!
— Наверху? — засмеялся Жук. — Это небо! Уверяю вас, там нет никакой крапивы!
— То-то, я смотрю, цвет какой-то странный, — согласилась Гусеница. — А вон там, впереди? Там все зелёное — это, уж конечно, крапива!
— Да что вы, —удивился Жук, — это же лес! Лес!
— Это ещё что такое? — буркнула Гусеница. Ей стало уже неинтересно слушать.
Но Жуку, видно, понравилось объяснять.
— Лес — это замечательная вещь! — с воодушевлением продолжал он. — Это много-много деревьев, и кустов, и трав, и... и всего, чего душе угодно!..
— Значит, там-то есть крапива? — перебила его Гусеница.
— Ещё бы! — ответил Жук. — Крапивы там хоть отбавляй! Но что крапива! Там есть вещи гораздо повкусней! Например, ягоды! Земляника! Или листья на берёзах! Объедение! Куда лучше крапивы!
— Сомневаюсь, — сухо сказала Гусеница.
— Уверяю вас! — горячо продолжал Жук. — Хотите, полетим туда! И вы сами убедитесь!
Гусеница пробормотала что-то невнятное. Ей почему-то было стыдно признаться, что она не умеет летать.
Но Жук ничего не заметил. Он был занят: приподняв жёсткие блестящие надкрылья, он развернул пару чудесных прозрачных крыльев и загудел, накачиваясь воздухом, — так делают все жуки, готовясь в полет.
— Полетели! — крикнул он наконец, и Гусеница осталась одна...
— Подумаешь, расхвастался, надутый! — обиженно сказала она. — У меня тоже будут крылья! Вот!
— Вы были правы, соседка, — сказала она Улитке, когда, после долгого и трудного путешествия по стволу ёлки, добралась наконец до родной крапивы и утолила первый голод (люди в таких случаях говорят «заморила червячка», но, конечно, Гусенице это выражение вряд ли бы понравилось).
— Права?.. Я всегда права... А ты... о чём, соседка? — спросила Улитка.
— Я поняла, что мне нужны крылья! Я очень рада, что они у меня будут! И поскорей бы! Ведь тогда я полечу и съем весь этот вкусный... как его... ага, лес!
Улитка только покачала головой. Зато Лесной Клоп, который с интересом прислушивался к их разговору, с довольным видом сказал:
— Не говорил ли я? Не говорил ли я, что, когда она повидает свет, у неё сильно расширится кругозор?
И Тли, хотя и не могли припомнить ничего подобного, разумеется, дружно с ним согласились, чтобы не волновать Клопа...
Гусеница их уже не слушала: она принялась грызть крапиву. Ведь теперь ей ещё больше хотелось вырасти и поскорее стать крылатой.
Но хотя грызла она свою крапиву с прежним аппетитом и крапивы было по-прежнему вдоволь, не всё оставалось по-прежнему.
Одуванчики давно отцвели и облетели; на лугу появились новые цветы; вскоре отцвели и они — ведь цветы живут так недолго.
Изменилась и сама Гусеница. Она очень выросла — и не мудрено, ведь на аппетит она никогда не могла пожаловаться! А главное, она стала совершать поступки, которых от неё никак нельзя было ожидать!
Порой, например, она переставала грызть крапиву, поднимала голову и озиралась, словно чего-то ждала. А иногда она даже всползала на самую верхушку куста и подолгу смотрела вдаль.
Конечно, она бы ни за что и никому — даже самой себе! — не призналась, что ей хочется снова увидеть небо, и речку, и луг, и лес...
Но вокруг ничего не было видно, кроме листьев крапивы—крапива тоже очень разрослась к этому времени! — и Гусеница спускалась вниз и со вздохом принималась грызть самый большой и сочный крапивный лист.
А однажды Гусенице приснился сон. Кто бы мог подумать! Да, да, самый настоящий сон!
...Она вдруг стала большая-пребольшая; кожа на спине у неё лопнула, приподнялась — точь-в-точь как у Жука! — развернулись два огромных перепончатых крыла, и она взлетела!
Вот она кружит над ёлкой — скворцы в ужасе прячутся в свой скворечник, а Гусенице и нет до них дела: мерно взмахивая могучими крыльями, она летит над лугом, над речкой— туда, к далекой синеющей полосе леса.
Вот-вот она будет там... Остаётся всего несколько взмахов... Но тут с шумом и свистом налетает страшный вихрь... крылья обрываются... и она падает... падает... падает...
Она проснулась, вздрогнув, и от её резкого движения что- то полупрозрачное, лёгкое, как мушиное крыло, сорвалось с листа и, покачиваясь, медленно, плавно опустилось на землю. Её крыло!
Но нет, это была всего-навсего её старая шкурка. Гусеница так выросла, что уже не помещалась в ней, и шкурка лопнула и свалилась...
Так, значит, она просто-напросто перелиняла во сне? А крыльев у неё всё нет? Да и будут ли они когда-нибудь? Ведь время идёт и идёт...
Да, время шло и шло. И хотя лето было в самом разгаре, и солнце, казалось, грело сильнее прежнего, и на смену отцветшим цветам приходили всё новые — что-то ушло вместе с ушедшей весной.
Гусеница и сама не понимала, что ей чего-то не хватает, как однажды у неё вдруг вырвалось:
— Как жаль, что птицы больше не поют!
Она тут же испуганно оглянулась— не слышал ли кто её странных слов?
Слава богу, кажется, никто не слыхал! Хотя почему Лесной Клоп так сердито на неё смотрит? И почему все Тли дружно захихикали тоненькими голосами?
Ну что ж, она заслужила насмешку! Подумать только, что она —она! — могла сказать такую вещь!.. Нет, надо выкинуть все эти глупости из головы.
И в этот самый день прилетел откуда-то первый жёлтый лист.
А потом жёлтых листьев стало много-много, и они начали падать; всё чаще накрапывал дождь, ветер становился всё сильнее и холоднее, и даже солнце ничего не могло с этим поделать...
И наконец наступил роковой день: день, когда Гусеница почувствовала, что она больше не хочет — не может! — есть.
Да, да! Вялая, сонная сидела она на листе —на большом, сочном, аппетитном листе! — и, вместо того чтобы грызть его, вяло и сонно, словно от нечего делать, обматывала сама себя шелковинкой.
— Смотри-ка! — взволнованно сказал Лесной Клоп. — Наша соседка-то, видно, помирает! Перестала есть! Ну что ж, я всегда говорил ей, что фантазии до добра не доведут! Но кто в наши дни слушает разумные советы!
На этот раз Тли даже не поддакнули ему: они только ещё глубже уткнули носы в мякоть смородинного листа. Да и неудивительно: Клоп действительно очень разволновался!
А Гусенице было уже всё равно. «Может быть, я и правда умираю, — сонно подумала она. — Значит, у меня так и не будет крыльев... Ну что ж... хотя жаль... жаль...»
Кто знает, о чём она жалела...
Но она не умерла. Вяло и сонно, но упорно она продолжала до поздней ночи обматываться шелковинкой.
А когда настало утро, Гусеницы на листе крапивы уже не было. Зато под листом, крепко-накрепко привязанный к толстому стеблю, висел плотный шелковистый кокон.
Так прочно был он устроен, так надёжно прикреплён, что ему были не страшны ни дожди поздней осени, ни снег, падавший вокруг, ни метели, завывавшие в голых ветках, ни морозы, от которых порой замертво падали голодные пташки и трещали, лопаясь, стволы деревьев.
Прошла зима; с сосулек закапали первые слезинки — сосулькам было жалко, что зима проходит; набухли почки на деревьях; на проталине выглянул первый подснежник — кокон всё висел и висел, неподвижный, застывший, словно неживой. Может быть, и правда там не было никого живого?
Но едва раскрылись одуванчики на лугу, с кокона еле-
тела верхушка и какое-то странное существо неуклюже выползло наружу и уселось на сухом листе.
Боже, какое жалкое это было создание! Мокрое, беспомощное, всё измятое, и вдобавок на спине у него висели две сморщенные, тоже мокрые, тряпочки!
Но солнце, доброе весеннее солнце, для которого все равны, поглядело на него так же ласково, как на самый прекрасный цветок; и под его теплым взглядом морщинистые лоскутки расправились, развернулись — и ослепительными красками засияла пара чудесных крыльев!
Да, никто бы не узнал в этой прелестной Бабочке нашу старую знакомую — Гусеницу!
Да и кому было её узнавать? Ведь ни Кузнечика, ни Лесного Клопа, ни Тлей давно не было на свете...
И всё-таки кто-то её узнал.
— Ну, что... соседка? — прозвучал скрипучий медленный голос. — Вот... видишь... у тебя... теперь... есть крылья...
— Ах, здравствуйте, милая Улитка! — отвечала Бабочка. — Да, да, у меня теперь и правда есть крылья! Крылья!
— И ты... можешь... полететь... и сгрызть весь... лес... как ты... собиралась...
— Сгрызть? — удивлённо приподняла крылышки Бабочка. — Что это значит — сгрызть?
Улитка тихонько хихикнула.
— Ах, да! — вспомнила Бабочка. — Помню, помню! Но почему-то мне совсем не хочется грызть! Да и нечем, по правде говоря! — смущённо засмеялась она.
Она говорила правду: вместо зубастого рта у неё теперь был нежный, тоненький хоботок, пригодный разве для того, чтобы пить цветочный нектар.
— Без... еды... долго... не протянешь... — начала было Улитка, но Бабочка не дослушала её.
— У меня есть крылья! Крылья! — ликующе повторяла она. — Я могу лететь, куда хочу, и любоваться всем на свете! Ведь крылья... ведь для того и даются крылья, правда?
И Улитка — впервые на своем долгом веку — не знала, что сказать.
Она ещё обдумывала свой ответ, когда рядом с Бабочкой опустился на листик молоденький Мотылёк.
Он был горд и взволнован: ведь это был первый его полёт, и даже когда он сел на листик, крылышки его так и ходили!
— Полетим? — крикнул он, заметив Бабочку.
— Полетим! — радостно откликнулась она.
Оба вспорхнули и полетели туда, где на лугу пестрели цветы, где ослепительно блестела речка, где вдали синела зубчатая полоса леса, — оба юные, сами прелестные, как два цветка...
А Улитка всё думала...
Похожие статьи:
Нет комментариев. Ваш будет первым!