Паустовский «Последний черт»
Паустовский Константин Георгиевич «Последний черт»
Дед ходил за дикой малиной на Глухое озеро и вернулся с перекошенным от страха лицом. Он долго кричал по деревне, что на озере завелись черти. В доказательство дед показывал порванные штаны: черт якобы клюнул деда в ногу, порвал рядно и набил на колене большую ссадину.
Деду никто не верил. Даже сердитые старухи шамкали, что у чертей отродясь не было клювов, что черти в озерах не водятся и, наконец, что после революции чертей вообще нет и быть не может - их извели до последнего корня.
Но все же старухи перестали ходить к Глухому озеру за ягодами. Им стыдно было признаться, что на двадцатом году революции они боятся чертей, и потому в ответ на упреки старухи отвечали нараспев, пряча глаза:
- И-и-и, милый, ягод нынче нетути даже на Глухом озере. Отродясь такого пустого лета не случалось. Сам посуди: зачем нам зря ходить?
Деду не верили еще и потому, что он был чудак и неудачник. Звали деда Десять процентов. Кличка эта была для нас непонятна.
- За то меня так кличут, милок, - объяснил однажды дед, - что во мне всего десять процентов прежней силы осталось. Свинья меня задрала. Ну и была ж свинья - прямо лев! Как выйдет на улицу, хрюкнет - кругом пусто! Бабы хватают ребят, кидают в избу. Мужики выходят на двор не иначе как с вилами, а которые робкие, те и вовсе не выходят. Прямо война! Крепко дралась та свинья. Ты слухай, что дальше было. Залезла та свинья ко мне в избу, сопит, зыркает на меня злым глазом. Я ее, конечно, тяпнул костылем: иди, мол, милая, к лешему, ну тебя! Тут оно и поднялось! Тут она на меня и кинулась! Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рвет, она меня терзает! Васька Жуков кричит: «Давай пожарную машину, будем ее водой отгонять, потому ныне убивать свиней запрещено!» Народ толчется, голосит, а она меня рвет, она меня терзает! Насилу мужики меня цепами от нее отбили. В больнице я лежал. Доктор прямо удивлялся. «От тебя, - говорит, - Митрий, по медицинской видимости, осталось не боле как десять процентов». Теперь так и перебиваюсь на эти проценты. Вот оно как, милок! А свинью ту убили разрывной пулей: иная ее не брала.
Вечером мы позвали деда к себе - расспросить о черте. Пыль и запах парного молока висели над деревенскими улицами - с лесных полян пригнали коров, женщины кричали у калиток заунывно и ласково, скликая телят:
- Тялуш, тялуш, тялуш!
Дед рассказал, что черта он встретил на протоке, у самого озера. Там он кинулся на деда и так долбанул клювом, что дед упал в кусты малины, завизжал не своим голосом, а потом вскочил и бежал до самого Горелого болота.
- Чуть сердце не хрястнуло. Вот какая получилась завертка!
- А какой из себя этот черт?
Дед заскреб затылок.
- Ну, вроде птица, - сказал он нерешительно. - Голос вредный, сиплый, будто с простуды. Птица не птица - пес его разберет.
- Не сходить ли нам на Глухое озеро? Все-таки любопытно, - сказал Рувим, когда дед ушел, попив чаю с баранками.
- Тут что-то есть, - ответил я.
Мы вышли на следующий день. Я взял двустволку.
На Глухое озеро мы шли впервые и потому прихватили с собой провожатым деда. Он сначала отказывался, ссылаясь на свои «десять процентов», потом согласился, но попросил, чтобы ему за это в колхозе выписали два трудодня. Председатель колхоза, комсомолец Леня Рыжов, рассмеялся:
- Там видно будет! Ежели ты у баб этой экспедицией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!
И дед, благословясь, зашагал. В дороге он о черте рассказывал неохотно, больше помалкивал.
- А он ест что-нибудь, черт? - спрашивал Рувим.
- Надо полагать, рыбкой помаленьку питается, по земле лазит, ягоды жрет, - говорил дед. - Ему тоже промышлять чем-нибудь надо, даром что нечистая сила.
- А он черный?
- Поглядишь - увидишь, - отвечал загадочно дед. - Каким прикинется, таким себя и покажет.
Весь день мы шли сосновыми лесами. Шли без дорог, перебирались через сухие болота - мшары, где нога тонула по колено в сухих коричневых мхах, слушали тонкое посвистывание птиц.
Жара густо настаивалась в хвое. Кричали медведки. На сухих полянах из-под ног дождем сыпались кузнечики. Устало никла трава, пахло горячей сосновой корой и сухой земляникой. В небе над верхушками сосен неподвижно висели ястребы.
Жара измучила нас. Лес был накален, сух, и казалось, что он тихо тлеет от солнечного зноя. Даже как будто попахивало гарью. Мы не курили - боялись, что от первой же спички лес вспыхнет и затрещит, как сухой можжевельник, и белый дым лениво поползет к желтому солнцу.
Мы отдыхали в густых чащах осин и берез, пробирались через заросли на сырые места и дышали грибным, прелым запахом травы и корней. Мы долго лежали на привалах и слушали, как шумят океанским прибоем вершины сосен, - высоко над головой дул медленный летний ветер. Он был, должно быть, очень горяч.
Только к закату мы вышли наберегозера. Безмолвная ночьосто- рожно надвигалась на леса глухой синевой. Едва заметно, будто капли серебряной воды, блестели первые звезды. Утки с тяжелым свистом летели на ночлег. Озеро, замкнутое поясом непроходимых зарослей, поблескивало внизу. По черной воде расплывались широкие круги - играла на закате рыба. Ночь начиналась над лесным краем, долгие сумерки густели в чащах, и только костер трещал и разгорался, нарушая лесную тишину.
Дед сидел у костра.
- Ну, где же твой черт, Митрий? - спросил я.
- Тама... - Дед неопределенно махнул рукой в заросли осинника. - Куда рвешься? Утром искать его будем. Нынче дело ночное, темное, погодить надо.
На рассвете я проснулся. С сосен капал теплый туман. Дед сидел у костра и торопливо крестился. Мокрая его борода мелко дрожала.
- Ты чего, дед? - спросил я.
- Доходишься с вами до погибели! - пробормотал дед. - Слышь, кричит, анафема! Слышь? Буди всех!
Я прислушался. Спросонок ударила в озере рыба, потом пронесся пронзительный и яростный крик.
«Уэк! - кричал кто-то. - Уэк! Уэк!»
В темноте началась возня. Что-то живое тяжело забилось в воде, и снова злой голос прокричал с торжеством: «Уэк! Уэк!»
- Спаси, владычица Троеручица! - бормотал, запинаясь, дед. - Слышь, как зубами клацает? Дернуло меня с вами сюды переться, старого дурака!
С озера долетали странное щелканье и деревянный стук, будто там дрались палками мальчишки.
Я растолкал Рувима. Он проснулся и сказал испуганно:
- Надо ловить!
Я взял ружье.
- Ну, - сказал дед, - действуйте, как желаете. Я знать ничего не знаю! Еще за вас отвечать доведется. Ну вас к лешему!
Дед от страха совсем ошалел.
- Иди, стреляй, - бормотал он сердито. - Начальство тоже за это по головке не побалует. Нешто можно в черта стрелять? Ишь чего выдумали!
«Уэк!» - отчаянно крикнул черт.
Дед натянул на голову армяк и замолк.
Мы поползли к берегу озера. Туман шуршал в траве. Над водой неторопливо подымалось огромное белое солнце.
Я раздвинул кусты волчьей ягоды на берегу, вгляделся в озеро и медленно потянул ружье:
- Странно... Что за птица, никак не пойму.
Мы осторожно поднялись. На черной воде плавала громадная птица. Оперение ее переливалось лимонным и розовым цветом. Головы не было видно - она вся, по длинную шею, была под водой.
Мы оцепенели. Птица вытащила из воды маленькую головку, величиной с яйцо, заросшую курчавым пухом. К голове был как будто приклеен громадный клюв с кожаным красным мешком.
- Пеликан! - тихо сказал Рувим. - Это кудрявый пеликан. Я таких знаю.
«Уэк!» - предостерегающе крикнул пеликан и посмотрел на нас красным глазом.
Из его клюва торчал хвост толстого окуня. Пеликан тряс шеей, чтобы протолкнуть окуня в желудок.
Тогда я вспомнил о газете - в ней была завернута копченая колбаса. Я бросился к костру, вытряхнул из рюкзака колбасу, расправил засаленную газету и прочел объявление, набранное крупным шрифтом:
ВО ВРЕМЯ ПЕРЕВОЗКИ ЗВЕРИНЦА ПО УЗКОКОЛЕЙНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ СБЕЖАЛА АФРИКАНСКАЯ ПТИЦА ПЕЛИКАН. ПРИМЕТЫ: ПЕРО РОЗОВОЕ И ЖЕЛТОЕ, БОЛЬШОЙ КЛЮВ С МЕШКОМ ДЛЯ РЫБЫ, НА ГОЛОВЕ ПУХ, ПТИЦА СТАРАЯ, ОЧЕНЬ ЗЛАЯ, НЕ ЛЮБИТ И БЬЕТ ДЕТЕЙ, ВЗРОСЛЫХ ТРОГАЕТ РЕДКО, О НАХОДКЕ СООБЩИТЬ В ЗВЕРИНЕЦ ЗА ПРИЛИЧНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ.
- Ну, - сказал Рувим, - что будем делать? Стрелять жалко, а осенью он подохнет от холода.
- Дед сообщит в зверинец, - ответил я. - И, кстати, получит благодарность.
Мы пошли за дедом. Дед долго не мог понять, в чем дело. Он молчал, моргал глазами и все скреб худую грудь. Потом, когда понял, пошел с опаской на берег смотреть черта.
- Вот он, твой леший, - сказал Рувим. - Гляди!
- И-и-и, милай!.. - Дед захихикал. - Да разве я что говорю? Ясное дело - не черт. Пущай живет на воле, рыбку полавливает. А вам спасибо. Ослобонили народ от страха. Теперь девки сюда пона-прут за ягодами - только держись! Шалая птица, сроду такой не видал.
Днем мы наловили рыбы и снесли ее к костру. Пеликан поспешно вылез на берег и приковылял к нашему привалу. Он посмотрел на деда прищуренным глазом, как будто что-то стараясь припомнить. Дед задрожал. Но тут пеликан увидел рыбу, разинул клюв, щелкнул им с деревянным стуком, крикнул «уэк!» и начал отчаянно бить крыльями и притопывать утиной лапой. Со стороны было похоже, будто пеликан качает тяжелый насос.
От костра полетели угли и искры.
- Чего это он? - испуганно спросил дед. - Чумовой, что ли?
- Рыбы просит, - объяснил Рувим.
Мы дали пеликану рыбу. Он проглотил ее, но все же ухитрился ущипнуть меня в спину и зашипеть.
Потом он снова начал накачивать крыльями воздух, приседать и топать ногой - клянчить рыбу.
- Пошел, пошел! - ворчал на него дед. - Ишь размахался!
Весь день пеликан бродил вокруг нас, шипел и кричал, но в руки
К вечеру мы ушли. Пеликан влез на кочку, бил нам вслед крыльями и сердито кричал: «Уэк, уэк!» Вероятно, он был недоволен, что мы бросаем его на озере, и требовал, чтобы мы вернулись.
Через два дня дед поехал в город, нашел на базарной площади зверинец и рассказал о найденном пеликане. Из города приехал рябой человек и забрал пеликана.
Дед получил от зверинца сорок рублей и купил на них новые штаны.
- Порты у меня - первый сорт! - говорил он и оттягивал штанину. - Об моих портах разговор идет до самой Рязани. Сказывают, даже в газетах печатали про эту дуроломную птицу. Вот она какая, жизнь наша, милок!
Похожие статьи:
Паустовский «Наедине с осенью»
Нет комментариев. Ваш будет первым!