Рассказы о партизанах Великой Отечественной войны для детей
О партизанском движении в годы Великой Отечественной войны для школьников
Борьба в тылу врага была организована с первых же дней войны. Партизаны уничтожали линии связи, устраивали взрывы в местах сосредоточения противника и скопления его техники, приводили в негодность железные и шоссейные дороги, поджигали склады с оружием, боеприпасами, горючим.
В результате диверсионных операций «Концерт» и «Рельсовая война» народные мстители уничтожили 58 бронепоездов, взорвали несколько километров железнодорожных путей и вывели из строя ряд важнейших коммуникаций.
В Белоруссии одним из руководителей партизанского движения был Константин Сергеевич Заслонов, которого знали под псевдонимом Дядя Костя. Заслонов организовал и возглавил в городе Орше подпольную группу. С помощью «угольных мин» (внешне они выглядели как обычный каменный уголь) партизаны подорвали за три месяца 93 вражеских паровоза. Фашисты никак не могли понять, отчего это происходит. Ведь взрывчатка попадала в топку локомотива вместе с обычным углем. Дядя Костя погиб в бою. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза.
В глубоком немецком тылу действовал партизанский отряд «Победители» под командованием Дмитрия Николаевича Медведева. Опытным разведчиком в этом отряде был Николай Иванович Кузнецов. Он прекрасно знал немецкий и, пользуясь документами на имя фашистского оберлейтенанта и переодевшись в неприятельскую форму, смело шёл на контакт с противником и передавал в отряд ценную информацию. Разведчик погиб. Посмертно он удостоен звания Героя Советского Союза.
Были и юные герои-партизаны, такие, как Саша Чекалин — разведчик отряда «Передовой», действовавшего в Тульской области; Зина Портнова, разведчица партизанского отряда под Витебском в Белоруссии; Валя Котик, связной и разведчик отряда партизан в Хмельницкой области на Украине.
В годы войны было создано более 6 тысяч партизанских отрядов. Одни насчитывали несколько десятков человек, другие — больше двухсот. Но были и крупные воинские формирования. Например, в лесах на Брянщине сосредоточились до 21 тысячи человек. Этот район называли партизанским краем. На Украине на врага наводило ужас не уступавшее по численности целой армии партизанское соединение под командованием Сидора Артемьевича Ковпака. Всего же количество партизан, сражавшихся в тылу врага, превысило 1 миллион 150 тысяч.
Народные мстители срывали угон населения в Германию для рабского труда, совершали дерзкие рейды в оккупированной зоне, распространяли листовки, расправлялись с предателями и палачами. Напрасно враг за поимку и выдачу партизан сулил местным жителям щедрые награды. Тщетны были угрозы и жёсткие (вплоть до расстрела) акции за связь с партизанами. Бывало, что люди ввиду опасности истребления всей деревней снимались с места и подавались в леса под защиту партизан.
На вооружении отрядов были в основном винтовки, карабины, автоматы, ручные пулемёты и гранаты, но если отряд разрастался в целое воинское соединение, его огневая мощь поддерживалась миномётами, станковыми пулемётами, а то и артиллерией. В партизанском войске поддерживались дисциплина и порядок. Каждый участник принимал присягу, обязуясь подчиняться командирам.
В результате партизанской войны были уничтожены и захвачены в плен свыше миллиона фашистов и их пособников, выведено из строя более 4 тысяч танков и бронемашин, 65 тысяч автомашин, 1100 самолётов, разрушено и повреждено 1600 железнодорожных мостов, пущено под откос свыше 20 тысяч воинских эшелонов. У фашистов выработалась настоящая партизанобоязнь.
Свыше 184 тысяч участников партизанского движения были награждены орденами и медалями, 249 человек стали Героями Советского Союза.
М. Гроссман «Чук и Гек»
Уже вечерело, когда раздался продолжительный звонок в прихожей. Я открыл дверь. На пороге стояли мальчишки. Поздоровавшись хором, они прошли в комнату и сейчас же расселись, кто где сумел.
Леночка тотчас же помчалась на кухню — включать электроплитку. Раз они гости —- она это твёрдо знала, — значит, должны пить чай.
Старшая дочь немедленно исчезла из квартиры: девочки в шестнадцать лет почему-то презирают мужское общество.
— Так вот, — сказал Пашка Ким, круглый отличник и задира, — мы пришли слушать про голубей.
Я уже знал через специальных вестовых, что мальчишек интересует один из фронтовых эпизодов, о котором я когда-то упомянул в разговоре.
— Ну что ж, — согласился я, — расскажу вам о разведчиках Ване и Жене и о голубях, которых они назвали Чук и Гек.
В это время Леночка вошла в комнату с целой грудой блюдечек и чашечек и стала расставлять их перед гостями.
Тогда Пашка сказал ей:
— Иди-ка ты, малявка, в куклы играй. Видишь, люди делом заняты.
Леночка пожала плечами, поглядела в потолок и сказала:
— Противные мальчишки.
— Так вот, — начал я, когда в комнате воцарилась тишина, — было это, ребята, в лесах и болотах под Старой Руссой в самый разгар боёв. Уже в июле сорок первого года мы остановили здесь врага и, закрепившись, сами стали переходить в контратаки.
В тылу у противника разворачивали боевые действия наши партизаны. Иногда они перебирались через линию фронта и сообщали командованию Красной Армии о силах и намерениях врага. Однако тогда эта связь была ещё плохо налажена — от случая к случаю. Раций многие отряды не имели.
В середине августа командующий 11-й армией получил сведения, что в районе реки Ловать перейдут линию фронта храбрые партизанские разведчики, братья Костровы.
Редакция поручила мне встретиться с ними и написать очерк в газету.
Я вышел к Ловати с работниками армейской разведки, очень смелыми и неразговорчивыми людьми, которых давно знал. Оба моих спутника несли по чемоданчику, курили одну папиросу за другой и молчали.
Ночью, когда мы достигли Ловати, выяснилось, что Костровы линию фронта не перешли. Что случилось?.. Неужели их схватили немцы?.. А может, братья подозревали, что за ними следят, и, стараясь запутать врага, колесили по лесу. Всё может быть....
Мои спутники посоветовались и решили идти навстречу разведчикам через линию фронта. Очевидно, у них были какие-то причины торопиться.
Мы выстрелили в воздух двумя зелёными и двумя красными ракетами и зашли в блиндаж отдохнуть. Партизаны должны были принять сигнал и ждать нас в условленном месте, на своей стороне.
Во второй половине ночи в кромешной тьме мы вошли в чёрную тяжёлую воду и тайно поплыли на противоположный берег. Разведчики гребли правыми, а в левых высоко поднятых руках держали свои маленькие чемоданы.
Ни один выстрел, ни одна ракета не помешали нашему передвижению. Мы вышли на берег и, не выжимая одежды, спешно тронулись в путь.
До рассвета оставалось ещё около двух часов, когда мы подошли к землянке, замаскированной кустами. Плотно прикрыли за собой дверь, зажгли огонь.
В тесной подземной комнатушке стояли два мальчика. Я повернулся к двери, решив, что партизаны остались наверху и сейчас войдут.
Один из разведчиков, усмехаясь, сказал:
— Знакомься. Костровы. Иван и Евгений. Местные уроженцы,
Ивану было лет четырнадцать. Трудная боевая жизнь наложила на его лицо отпечаток суровости и насторожённости. Евгений, которому было года на три меньше, чем брату, наоборот, вёл себя весело и непринуждённо. Однако эта весёлость немедленно исчезла, как только мы заговорили о деле.
— Так вот, Иван, — сказал командир-разведчик старшему Кострову, — не забудь, какие сведения нас интересуют. Так и передай Ивану Лукичу. А теперь смотри сюда.
Разведчик открыл один из чемоданчиков и вынул из него голубя. Это был крупный почтарь красно-бурого цвета. Широкая сильная грудь, круглая голова на стройной подвижной шее, крупный клюв с белыми наростами — всё говорило о замечательных качествах птицы.
— Донесение — сюда, — сказал командир, притрагиваясь к алюминиевому патрончику на ноге голубя.
Потом приоткрыл второй чемодан и достал из него голубку такой же красно-бурой масти.
Вскоре все мы уже возвращались к Ловати. Надо было до рассвета переплыть реку и как можно скорее явиться в штаб.
Обратная переправа через Ловать прошла хуже: нас заметили. Мы почти уже выбрались на свой берег, когда с одного из патрулирующих «мессершмиттов» сбросили осветительную ракету. В тот же миг с западного берега полетели цветные трассирующие пули, и нам казалось, что каждая цветная линия нацелена прямо в нас.
В штаб пришли около одиннадцати часов утра, и нас сейчас же позвали в отдел разведки. Оба почтовых голубя, которых мы передали Ване и Жене, сидели в клетке. В донесениях, доставленных почтарями, сообщались важные сведения. Их очень ждал командующий армией.
Вскоре в район боёв приехал сотрудник одной из московских газет, мой старый товарищ Леонид Петрович Смирнов. Я рассказал ему о событиях последних дней. Леонид Петрович так заинтересовался Ваней и Женей, что решил сам повидаться с ними. Он попросил меня проводить его через линию фронта. Зайдя к разведчикам, мы получили чемоданчики с голубями и отправились в путь.
В знакомой землянке, к которой мы пришли, как и в прошлый раз, глубокой ночью, нас уже ждали Костровы. Женя и Ваня встретили меня как старого знакомого и сразу же стали выкладывать всякие новости. Прежде всего сообщили, что назвали голубей Чуком и Геком. Правда, голубка носила мужское имя Чук, но это было совершенно неважно, как вы сами можете догадаться.
Мы с Леонидом Петровичем на этот раз должны были пробраться в партизанский штаб Ивана Лукича и поэтому решили не терять времени. Вскоре мы уже двигались по мрачному ночному лесу, всеми силами стараясь не шуметь. Впереди шёл Ваня, в середине — мы, а замыкал нашу маленькую колонну Женя.
Ваня был удивительно умелый и опытный проводник. Трудно объяснить, как он находил проход в густой чаще и не терял направления в этом чёрном беспутье.
Иван Лукич сам встретил нас у входа в партизанский лагерь. Только обняв мальчиков и окинув быстрым взглядом наши чемоданчики, он протянул нам широкую ладонь и сказал, сильно окая:
— Доброе утро, товарищи! Милости прошу!
Мы попали сюда в тяжёлый час. Гитлеровцы, озлобленные неудачами на фронте и в тылу, решили во что бы то ни стало расправиться с партизанами. Для этого они соединили несколько тыловых гарнизонов, подкрепили их миномётами и артиллерийскими частями, придали танковую роту и несколько бомбардировщиков. Вся эта многотысячная «ударная группа» без умолку палила из всех видов оружия, пробегала вперёд десяток шагов и в сотый раз залегала под вековыми, гудящими на ветру соснами.
Для сообщений с внешним миром у партизан осталось лишь несколько лесных тропинок. Передвигаться по ним можно было, конечно, только во тьме. По одной из этих тропинок и провели нас Ваня и Женя минувшей ночью.
Петля вокруг отряда Ивана Лукича стягивалась всё туже и туже. Но и тени уныния нельзя было заметить в нашем лагере. Люди верили в победу, пусть далёкую и трудную.
Иван Лукич ввёл в дело десятки мелких, как их называли, «кинжальных», групп. Задача этих крошечных отрядов заключалась в том, чтобы наносить врагу внезапные, «кинжальные» удары и исчезать.
Бой длился уже около трёх дней. Наконец Ивана Лукича предупредили, что патронов и мин хватит ещё на сутки-двое. Дорога к складам боеприпасов была отрезана в начале сражения.
Ночью Иван Лукич вызвал к себе Ваню и Женю. Он погладил ребят по головам и сказал:
— Поведёте наших людей через болото к складам. Другого выхода нет. Приготовьтесь.
Этой же ночью около сорока партизан во главе с мальчиками-проводниками ушли через болото. Вернулись люди смертельно усталые, измазанные болотной ржавчиной и с пустыми руками. Ямы, где хранились патроны для винтовок и автоматов, были уничтожены гитлеровцами. В штабе мужественные и привыкшие к невзгодам люди нахмурились. Воевать против врага, на стороне которого огромный перевес в солдатах и технике, наши партизаны умели. Но драться без припасов — это даже им, разумеется, было не под силу.
И тут вспомнили о голубях.
Едва первые лучи солнца пробились через густые ветви леса, Иван Лукич вынул из чемоданчика Гека и, заложив шифровку в патрончик, выпустил голубя.
Через час Иван Лукич сказал начальнику штаба:
— Выпустите второго тоже. На случай, если первый не долетит.
Теперь оставалось только ждать. Надо было во что бы то ни стало выдержать натиск немцев. До шести часов вечера. В шесть придут наши самолёты и сбросят боеприпасы. Если этого не случится, немцы раздавят отряд. Ох, как утомительно тянулось время! Как медленно ползли минуты, еле-еле складываясь в небывало длинные часы. Люди стояли в окопах, лежали в блиндажах, курили, грызли сухари, но глаза партизан то и дело устремлялись на восток, на синее небо, откуда должно было прийти спасение. «Получили в армии записку или не получили? Придут самолёты или не придут?» — об этом думали сейчас все в маленьком партизанском отряде, зажатом в страшные клещи.
Несколько «кинжальных» групп, выполняя приказ Ивана Лукича, прошли болотами за спину немцев. Отвлекая врага от основных позиций отряда, партизаны дожигали последние крохи патронов и гранат.
Пять часов пятнадцать минут... Половина шестого... Без четверти шесть...
Иван Лукич сидел в штабной землянке возле миски с остывшим гороховым супом и, подперев кулаком небритую щёку, жадно курил махорку. Женя и Ваня примостились на поваленной сосне и молча чертили палочками по песку. Женя то и дело вздыхал, прислушиваясь к вечерним лесным звукам: нет, не слышно ничего такого, что бы напоминало пение авиационных моторов! Но вот Женя вздрогнул, в его глазах вспыхнули огоньки, и он расширенными глазами посмотрел на брата.
— Ты слышишь, Иван?
В вышине завывал самолёт. Звуки его моторов становились всё явственнее, вот-вот машина могла появиться над лагерем.
Иван, весь напруженный от ожидания, внезапно обмяк и зло сказал брату:
— Это немец, Женька.
Конечно же, это был немец! Моторы у наших самолётов поют ровно, протяжно, густо. А этот подвывал, как голодная кошка, — будто царапал небо своим воем. «Юнкерс-88» прошёл над лесом, осыпав окопы и землянки крупнокалиберными пулями, и снова вокруг стало тихо и сумрачно.
Стрелки на часах показывали семь с четвертью.
— Значит, не придут! — сказал Иван Лукич начальнику штаба, и брови у обоих командиров сошлись к переносицам. — Пусть все займут окопы, больные и раненые тоже.
И вдруг случилось что-то непонятное. Совсем неожиданно, будто вывалившись из облаков, над лагерем промчались два краснозвёздных бомбардировщика. Промчались, как буря, две могучие машины вдаль и стали разворачиваться. Ещё не веря в удачу, в счастье, в спасение, партизаны кинулись на поляну, где был выложен условный знак для машин.
Немцы подняли отчаянную трескотню. Но самолёты сбросили боеприпасы и легли на обратный курс. Вдобавок они ещё швырнули около десятка бомб на голову врага.
— Всё-таки наши пришли! — торжествующе сказал Женя и, встретившись с ласковым взглядом Ивана Лукича, добавил: — Я знал, что они придут. Я же вам говорил, Иван Лукич!
В одном из ящиков, сброшенных вместе с другим грузом на парашюте, оказался Гек. На его ножке белела записка. Командование армии коротко сообщало, почему раньше не могло при-
слать самолёты: транспортные машины перевозили раненых в тыл, а боевые ушли на бомбёжку. В записке, очевидно на всякий случай, сообщалось, что голубка не прилетела.
Женя очень волновался из-за этого. Он то и дело подходил ко мне и спрашивал:
— Товарищ старший политрук, а товарищ старший политрук! А она не с яйцом была? — И сам пояснял: — Когда голубка с яйцом, то плохо летит. Может даже сесть где-нибудь. — Потом снова подходил, садился подле меня и вздыхал: — А может, она больная чем?
Он расстроенно моргал, и его большие яркие глаза блестели, как синие стёклышки.
С боеприпасами воевать было можно! Партизаны с весёлым злорадством выматывали все жилы из врага. Вынужденные всю последнюю неделю экономить патроны, они теперь не жалели «огонька» и в темноте сваливались на врага, как сокола на ворон.
На восьмой день противник снял осаду, и посланные вслед за ним партизаны сообщили, что немцы форсированным маршем ушли к Ловати, на линию фронта.
Иван Лукич приказал немедленно выпустить Гека с донесением.
В штабе 11-й армии, куда мы добрались с Леонидом Петровичем через несколько дней, нам объяснили, почему немцы оставили в покое партизан: наши части взяли в клещи врага на Старорусском направлении, и гитлеровское командование перебрасывало силы для выручки своих частей.
Примерно через неделю мне позвонил начальник разведки и попросил зайти к нему.
— Это может тебя интересовать, — сказал он мне, кивком предлагая сесть. — Сейчас допрашивали «языка». Он из той группы, что воевала против Ивана Лукича. Про Чука кое-что есть. Кажется, не врёт.
Немец, которого повторно вызвали на допрос, дрожал как осиновый лист и готов был рассказать всё, что угодно. Смысл его рассказа можно
передать в нескольких словах. Немцы заметили Гека, летевшего со стороны партизан, но поздно: голубь успел проскользнуть. Когда же через час появился Чук, то был открыт такой сумасшедший огонь, что листья, по уверениям рассказчика, стали осыпаться с деревьев. Шальная пуля — наверно, разрывная — попала в Чука, и голубку разнесло на куски. Гитлеровцы пытались найти ножку, чтобы прочесть записку, но ничего не отыскали.
— Я нет стрелял, — со страхом произнёс немец, заметив, как мрачно заблестели глаза у командиров разведки.
— ...Вот и всё, ребята, — закончил я. — Можно добавить, что Ваня и Женя уцелели на войне, что Гек очень грустил о голубке, а к партизанам его больше не посылали: им сбросили с самолётов надёжные и удобные рации...
Несколько секунд в комнате царила тишина. Потом Пашка Ким провёл ладонью по лицу, будто отгонял от глаз что-то мешавшее ему видеть комнату, и напомнил:
— Вы ещё обещали показать фотографии.
Я достал из стола снимки. На одном из них были изображены Ваня и Женя, беседующие с командиром разведки, на другом — Чук и Гек на крыше штабного домика в деревне.
— Ну вот, — толкнул один мальчуган другого, когда все нагляделись на фотографии, — а ты говорил: голуби — так себе, баловство.
— Это не я, — передёрнул плечами малыш, — это мама. А я всегда... я всегда... говорил не так.
А. Глебов «Как кувшин воевал»
Гриша увидел, как бабушка, сидя у открытого сундука, долго перебирала в руках глиняные черепки, потом, завернув их в чистое расшитое полотенце, бережно положила обратно.
— Бабушка, что это за черепки такие? — спросил Гриша.
— Это кувшин разбитый... На войне воевал.
— Кто? — удивился Гриша.
— Кувшин, — серьёзно сказала бабушка.
— Кувшины не воюют, — не поверил Гриша.
— А этот воевал...
И бабушка рассказала Грише про то, как воевал с фашистами обыкновенный глиняный кувшин.
— Дед наш в то лето плотничать на стройку уехал, — начала свой рассказ бабушка. — Осталась я дома одна с Серёжей, отцом твоим, тогда ему шестой годок шёл... А осенью нагрянули к нам в деревню на мотоциклетках немцы. Столько их понаехало, проклятых, будто саранча! В каждую избу набились. А в нашей избе, как самой просторной, немецкого генерала поселили. Генерал вот тут, в горнице, жил, а нас с Серёжей проклятый Хлюгель в холодные сени выгнал.
— А кто такой Хлюгель? — спросил Гриша.
— Денщик генеральский, длинноногий такой, — объяснила бабушка. — Будто журавль, по избе вышагивал... Портрет Гитлера, главного ихнего фашиста, на стенке повесил. «Хайль Гитлер!» — кричит. А сам руку на портрет выкидывает. За день, бывало, разов по десять руку выкидывал — будто заводной.
Погнала я раз корову на Дальний луг. Иду обратно и слышу, окликнул меня кто-то по имени и отчеству. «Батюшки, — думаю, — кто же это меня так кличет?» Оглянулась, а это агроном наш, Нил Васильевич.
— Здравствуйте, Екатерина Яковлевна, — говорит.
— Здравствуйте.
— Дело у меня к вам есть...
— Какое?
— Помочь вы нам должны, Екатерина Яковлевна.
— Чем помочь-то, Нил Васильевич? — спрашиваю.
— Староста Пашка Валет у вас часто бывает?
— Часто. Каждый день с переводчиком заходит. А что?
— Ухо востро держите, — сказал Нил Васильевич.
И договорились мы с ним — как только узнаю я, что немцы недоброе замышляют, — сейчас знак подаю. Тайный... Из избы Нил Васильевич выходить не велел. Чтобы не заподозрили.
— А какой знак, бабушка? — спросил Гриша. — Песню какую-нибудь петь?
— Да нет, не песню, — улыбнулась бабушка. — Тогда не до песен было... Слушай дальше. Стала я после этого разговора прислушиваться да присматриваться. Печку топлю, бывало, а сама слушаю. Что они по-своему, по-немецки лопочут — не понимаю, а когда Пашке Валету через переводчика приказания отдают, тут уж я всё разбираю. Отдадут, к примеру, приказ — деревенских обыскивать, чтобы раненых красноармейцев наших найти, — я кувшин глиняный вот на это окно ставлю, которое на дорогу выходит. Услышу, что немчура в Марьином лесу партизанам облаву собирается устраивать, а Пашка Валет сопровождать их будет, — я кувшин на другое окно выставлю, которое на лес смотрит. Так мы с Нилом Васильевичем и разговаривали... А он уж знал, что делать, сейчас надёжных ребятишек куда нужно пошлёт, кого в лес, а кого по избам. Много раз немцы красноармейцев искали, да не нашли.
— Бабушка, а кто кувшин разбил? — спросил Гриша.
— В бою разбили, — вздохнула бабушка. -— Задумали раз партизаны, мужики наши, немецкие мотоциклетки поджечь... Ночью слышу — стрельба поднялась, а пуще всех у нашей избы палят. Открыла я дверь в горницу и вижу: в окнах зарево, на улице мотоциклетки горят, генерал на печке с пистолетом за трубой сидит, а Хлюгель по горнице бегает, по окнам из автомата строчит. Долго строчил... На улице уж и стрелять давно перестали, а он всё строчит. Все окна побил, проклятый. А утром увидела я на полу кувшин разбитый. Одни черепки остались. И так мне его жалко стало, чуть я не заплакала с досады. «Воин ты мой», — думаю. Собрала я с полу черепки, завернула в полотенце и берегла их до самой нашей победы... Да вот и сейчас берегу.
А. Глебов «Рукавица»
В ноябре деревню сковал мороз. Замёрзли пруды, и выпал снег. На деревьях кое-где трепетали на холоде не успевшие облететь сухие листья.
День выдался ясный. Катя вышла на крыльцо и зажмурилась: было больно смотреть на искрящийся снег и на яркое, но уже остывшее солнце.
Мимо по дороге пробежал с санками Серёжка Чистов.
— Айда на горку! — крикнул Серёжка. — Прокатиться дам!
— У меня и свои санки есть, — тихо ответила Катя и пошла в сени за лопатой, чтобы убрать снег с крыльца.
Убирая снег, Катя вспомнила, как прошлой зимой они с мамой ездили в лес за хворостом и встретили там охотника из соседней деревни. Охотник помог им набрать хвороста, а когда приехали домой, Катя залезла отогреваться на печку и сочинила стишок:
Раз мы с мамой в лес пошли,
Встретили мы деда.
До поляны добрели.
Началась беседа.
Дед — охотник, он с ружьём...
В елях вьюга злится,
А у деда в бороде
Иней серебрится.
Дальше она не могла придумать, но мама сказала, что стихи очень хорошие, не хуже, чем настоящие. Потом Катя сочинила ещё два стихотворения про зиму, но те были плохие, и она их позабыла.
Послышался скрип саней. Катя посмотрела на дорогу. Колокольчик, самый старый конь в колхозе, еле тащил большущий воз берёзовых дров. Рядом, дёргая вожжами и стегая лошадь кнутом, шёл дядя Ефим. Каждую зиму он заготовлял дрова для клуба и школы и, чтобы делать поменьше ездок в лес, нагружал такие вот большие возы. Почти у самого крыльца Колокольчик остановился. Ефим заругался, дёрнул несколько раз вожжами, но конь стоял как вкопанный. Тогда Ефим начал хлестать его кнутом ещё сильнее. Катя видела, как дрожала от ударов потная спина Колокольчика, как подогнулись от напряжения и усталости его передние ноги и как с добрых мясистых губ лошади хлопьями падала на снег тёплая пена. Ей стало жалко Колокольчика. Соскочив с крыльца, она подбежала к саням и начала толкать их вперёд, чтобы помочь стронуться с места.
— Пустое дело, — сказал Ефим.
Он взял с воза большую хворостину, замахнулся и ударил лошадь. Катя закрыла лицо руками. А когда Ефим замахнулся ещё раз, она закричала:
— Не смейте, дядя Ефим! Больно же ему! Вы что, фашист, что ли?
— Что?! — оторопел Ефим и выронил хворостину. — Ты что сказала, паршивка?! — Он шагнул к Кате и схватил её за руку. — Повтори мне, что ты сказала?
— Не смейте бить лошадь, — спокойно ответила Катя и смело посмотрела в злые Ефимовы глаза.
— Ну, подожди... — угрожающе пообещал он, выпуская Катину руку. — Я на тебя управу найду... К матери тебя не поведу... В школу пожалуюсь — пусть разберутся: можно ли партизана, медаль имеющего, такими словами обзывать?
Он поднял с земли хворостину и, замахав ею над головой Колокольчика, закричал:
— Но! Но, пошёл! Но!
Отдохнувший Колокольчик напрягся, рванул раз, другой, и сани, жалобно заскрипев полозьями, медленно тронулись дальше.
Оставшись одна, Катя долго стояла на дороге. Потом увидела оброненную Ефимом рукавицу, подняла её и медленно пошла к дому.
Разгрузив дрова у клуба, Ефим подошёл к лошади, ослабил чересседельник и закурил.
Цигарка согревала озябшую руку. Струйка синеватого махорочного дыма уплывала вверх, явственно выделяясь на фоне белого, пахнущего свежестью снега.
«Ишь ты, жалельщица нашлась», — крепко затягиваясь, сердито думал о Кате Ефим. Время было обеденное, и он решил ехать домой, чтобы похлебать горячих щей, напоить Колокольчика.
«Жалельщица выискалась, — вертелось у него в голове, когда он порожняком ехал по деревне, но большой злобы на Катю у него уже не было. — Животину пожалела... А того не разумеет, глупая, что человека обидела... Каким словом обозвала! Повезу вечером дрова в школу — пожалуюсь, — вновь распалялся он. — Самой директорше доложу, Наталье... как её... Ильиничне...»
На повороте к мосту Колокольчик, поняв, что хозяин едет не в лес, а домой, заторопился и затрусил мелкой неспорой рысцой.
Он знал, что у Ефимовой избы, почти на самом краю деревни, стоит короб со свежим душистым клевером.
«И что тут худого, — думал Ефим, — если животину раз-другой вдарил для порядка». И он вспомнил своего деда, который, бывало, не давал спуску их норовистому гнедому коню, когда тот лодырничал и не хотел тащить плуг. И несмотря на это, и дед, и отец, и все в семье любили гнедого, считая его кормильцем.
«Да разве я враг Колокольчику, — вернувшись в настоящее, подумал Ефим. — Хоть он и старый конь, а работящий, справная животина... А насчёт хворостины, тут, может, того, перебрал малость». Ефима качнуло вперёд, и сани остановились. Неуправляемый вожжами, Колокольчик сам подъехал к дому, к большому коробу с клевером, не успевшему ещё потерять запах лета и солнца.
— Ты что хмурая такая, дочка? — спросила мать, когда Катя вошла в избу. — Пошла бы на санках покаталась.
— Не хочется.
Катя положила подобранную рукавицу на край печки, разделась и, подойдя к окну, посмотрела на свежий, ещё не укатанный санный след, уходивший далеко к самому лесу.
«Я тоже не права... — думала она. — Можно ли партизана, медаль имеющего, таким словом обзывать?» — всё ещё слышался ей басовитый, с хрипотцой голос дяди Ефима. И она вспомнила, как однажды колхозный конюх, старик Бодров, рассказывал:
«Ефим-то Зуйков, он в войну с покойным дедом своим, царствие ему небесное, красноармейцев от немцев прятал. Шесть человек раненых в старом овине в подлазе укрывали... Ему тогда и пятнадцати годов не было, а он уже лекарствовал... Достал у кого-то книжку, где про разные перевязки да переломы написано, и по ней действовал... К овину-то, из-за осторожности, с силками подходил, будто птиц ловит, — рассказывал конюх, — а сам к раненым... Он и вправду, шельмец, ловко птиц ловил, — восхищался старик. — Поймает, бывало, синицу и сейчас её немцам. Они ему за это хлеб, а то и консервы давали... И бегать где хочешь разрешали. Гуляй, мол, лови птичек... А он опять к раненым...»
Мимо окна по дороге, съёжившись, пробежал Серёжка Чистов. «Замёрз, наверное...», — подумала Катя и, вспомнив про Ефимову рукавицу, спросила:
— Мам, а у нас большая иголка есть?
На горку Катя пришла под вечер. Низкое солнце отражалось в окнах домов ярким пламенеющим светом. Казалось, будто хозяйки начистили до блеска самовары и выставили их на подоконники. Покрасоваться.
Ребят на горке было мало, остались самые непослушные — Пашка Сидоркин, Володька Калачёв и рыжий Сёма, который катался не на санках, а на круглой ледянке, устроенной из старого сита. Он то и дело просил Володьку сделать «волчка». И Катя видела, как Володя, прежде чем толкнуть Сёму вниз, резко крутил его вместе с ледянкой.
— Ура! — кричал Сёма, вихрем слетая с горки. Володьку и Пашку турнули домой, и на горке остались Катя и Сёма.
— Хочешь на ледянке прокатиться? — предложил Сёма. — Иди садись... Держись только крепче... Вот так, — объяснил Сёма, придерживая ледянку, чтобы она не скатилась раньше.
Катя уселась, и он толкнул её с горки.
— Ну как, здорово? — спросил Сёма, когда сам на Катиных санках съехал вниз.
— Хорошо! — улыбнулась Катя. — Даже дух захватывает!
— Сам сделал ледянку! — похвастался Сёма. — Ни у кого такой нет.
На горку они поднимались вместе. Солнце уже заходило за зубчатые верхушки тёмного леса.
Дорога, на которую всё время поглядывала Катя, покрылась длинными лиловыми тенями.
— Я побегу, — вдруг сказала Катя, увидав, как от леса отделилась подвода. — Мне домой пора...
— Завтра опять приходи! — закричал ей вслед Сёма. — Ещё прокатиться дам!
Прибежав домой, Катя взяла с печки рукавицу и, выйдя на крыльцо, стала ждать. А когда послышался скрип саней и Катя увидела, как Колокольчик и дядя Ефим показались из сумерек, у неё застучало сердце.
— Тпру! — остановил у крыльца лошадь Ефим и как ни в чем не бывало осведомился: — Катька, ты мою рукавицу не находила?
— Нашла, дядя Ефим, — радостно ответила Катя и сбежала с крыльца. — Возьмите, вот она...
Ефим надел рукавицу, и заиндевевшие брови его поползли вверх от удивления:
— Никак залатала?! — почти восторженно спросил он. — Ну и ну... Да ты и впрямь жалельщица... Молодчина!
Он легонько хлестнул Колокольчика вожжой, тот напрягся и с первого рывка стронул воз с места.
Похожие статьи:
Рассказы о войне для школьников. Рассказы Сергея Алексеева
Рассказы о войне 1941-1945 для школьников 3-5 класса
Нет комментариев. Ваш будет первым!