Рассказы о детстве для 4 класса

Произведения о детстве известных детских писателей для младших школьников

Леонид Пантелеев «Большая стирка»

Один раз мама пошла на рынок за мясом. И девочки остались одни дома. Уходя, мама велела им хорошо себя вести, ничего не трогать, со спичками не играть, на подоконники не лазать, на лестницу не выходить, котёнка не мучить. И обещала им принести каждой по апельсину.

Девочки закрыли за мамой на цепочку дверь и думают: «Что же нам делать?» Думают: «Самое лучшее — сядем и будем рисовать». Достали свои тетрадки и цветные карандаши, сели за стол и рисуют. И всё больше апельсины рисуют. Их ведь, вы знаете, очень нетрудно рисовать: какую-нибудь картошину намазюкал, красным карандашом размалевал и — готово дело — апельсин.

Потом Тамарочке рисовать надоело, она говорит:

— Знаешь, давай лучше писать. Хочешь, я слово «апельсин» напишу?

— Напиши, — говорит Белочка.

Подумала Тамарочка, голову чуть-чуть наклонила, карандаш послюнила и — готово дело — написала:

ОПЕЛСИН

И Белочка тоже две или три буковки нацарапала, которые умела.

Потом Тамарочка говорит:

— А я не только карандашом, а я и чернилами писать умею. Не веришь? Хочешь, напишу?

Белочка говорит:

— А где же ты чернила возьмёшь?

— А у папы на столе — сколько хочешь. Целая банка.

— Да, — говорит Белочка, — а ведь мама нам не позволила трогать на столе.

Тамарочка говорит:

— Подумаешь! Она про чернила ничего не говорила. Это ведь не спички — чернила-то.

И Тамарочка сбегала в папину комнату и принесла чернила и перо. И стала писать. А писать она хоть и умела, да не очень. Стала перо в бутылку окунать и опрокинула бутылку. И все чернила на скатерть вылились. А скатерть была чистая, белая, только что постланная.

Ахнули девочки.

Белочка даже чуть на пол со стула не упала.

— Ой, — говорит, — ой... ой... какое пятнище!..

А пятнище всё больше и больше делается, растёт и растёт. Чуть не на полскатерти кляксу поставили.

Белочка побледнела и говорит:

— Ой, Тамарочка, нам попадёт как!

А Тамарочка и сама знает, что попадёт. Она тоже стоит — чуть не плачет. Потом подумала, нос почесала и говорит:

— Знаешь, давай скажем, что это кошка чернила опрокинула!

Белочка говорит:

— Да, а ведь врать нехорошо, Тамарочка.

— Я и сама знаю, что нехорошо. А что же нам делать тогда?

Белочка говорит:

— Знаешь что? Давай лучше выстираем скатерть!

Тамарочке это даже понравилось. Она говорит:

— Давай. А только в чём же её стирать?

Белочка говорит:

— Давай, знаешь, в кукольной ванночке.

— Глупая. Разве скатерть в кукольную ванночку залезет? А ну, тащи сюда корыто!

— Настоящее?..

— Ну конечно, настоящее.

Белочка испугалась. Говорит:

— Тамарочка, ведь мама же нам не позволила. ..

Тамарочка говорит:

— Она про корыто ничего не говорила. Корыто — это не спички. Давай, давай скорее...

Побежали девочки на кухню, сняли с гвоздя корыто, налили в него из-под крана воды и потащили в комнату. Табуретку принесли. Поставили корыто на табуретку.

Белочка устала — еле дышит.

А Тамарочка ей и отдохнуть не даёт.

— А ну, — говорит, — тащи скорей мыло!

Побежала Белочка. Приносит мыло.

— Синьку ещё надо. А ну — тащи синьку!

Побежала Белочка синьку искать. Нигде найти не может.

Прибегает:

— Нет синьки.

А Тамарочка уже со стола скатерть сняла и опускает её в воду. Страшно опускать — сухую-то скатерть в мокрую воду. Опустила всё-таки. Потом говорит:

— Не надо синьки.

Посмотрела Белочка, а вода в корыте — синяя- пресиняя.

Тамарочка говорит:

— Видишь, даже хорошо, что пятно поставили. Можно без синьки стирать.

Потом говорит:

— Ой, Белочка!

— Что? — говорит Белочка.

— Вода-то холодная.

— Ну и что?

— В холодной же воде бельё не стирают. В холодной только полощут.

Белочка говорит:

— Ну, ничего, давай тогда полоскать. Испугалась Белочка: вдруг её Тамарочка ещё и воду заставит кипятить.

Стала Тамарочка скатерть мылом намыливать. Потом стала тискать её, как полагается. А вода всё темней и темней делается. Белочка говорит:

— Ну, наверно, уже можно выжимать.

— А ну, давай посмотрим, — говорит Тамарочка. Вытащили девочки из корыта скатерть. А на скатерти только два маленьких белых пятнышка. А вся скатерть — синяя.

— Ой, — говорит Тамарочка. — Надо воду менять. Тащи скорей чистой воды.

Белочка говорит:

— Нет, теперь ты тащи. Я тоже хочу постирать.

Тамарочка говорит:

— Ещё что! Я пятно поставила, я и стирать буду. Белочка говорит:

— Нет, теперь я буду.

— Нет, не будешь!

— Нет, буду!

Заплакала Белочка и двумя руками вцепилась в корыто. А Тамарочка за другой конец ухватилась. И корыто у них закачалось, как люлька или качели.

— Уйди лучше! — закричала Тамарочка. — Уйди, честное слово, а не то я тебя сейчас водой брызну.

Белочка, наверно, испугалась, что она и в самом деле брызнет, — отскочила, корыто выпустила, а Тамарочка его в это время как дёрнет — оно кувырком, с табуретки — и на пол. И конечно, вода из него тоже на пол. И потекла во все стороны.

Вот тут-то уж девочки испугались по-настоящему.

Белочка от страха даже плакать перестала.

А вода уж по всей комнате — под стол, и под шкаф, и под рояль, и под стулья, и под диван, и под этажерку, и куда только можно течёт. Даже в соседнюю комнату маленькие ручейки побежали.

Очухались девочки, забегали, засуетились:

— Ой! Ой! Ой!..

А в соседней комнате в это время спал на полу котёнок Пушок. Он как увидел, что под него вода течёт, — как вскочит, как замяучит и давай как сумасшедший по всей квартире носиться.

— Мяу! Мяу! Мяу!

Девочки бегают, и котёнок бегает. Девочки кричат, и котёнок кричит. Девочки не знают, что делать, и котёнок тоже не знает, что делать.

Тамарочка на табуретку влезла и кричит:

— Белочка! Лезь на стул! Скорее! Ты же промочишься!

А Белочка так испугалась, что и на стул забраться не может. Стоит, как цыплёнок, съёжилась и только знай себе головой качает:

— Ой! Ой! Ой!

И вдруг слышат девочки — звонок.

Тамарочка побледнела и говорит:

— Мама идёт.

А Белочка и сама слышит. Она ещё больше съёжилась, на Тамарочку посмотрела и говорит:

— Ну вот, сейчас будет нам...

А в прихожей ещё раз:

«Дзинь!»

И ещё раз:

«Дзинь! Дзинь!»

Тамарочка говорит:

— Белочка, милая, открой, пожалуйста.

— Да, спасибо, — говорит Белочка. — Почему это я должна?

— Ну, Белочка, ну, милая, ну ты же всё-таки ближе стоишь. Я же на табуретке, а ты на полу всё- таки.

Белочка говорит:

— Я тоже могу на стул залезть.

Тогда Тамарочка видит, что всё равно надо идти открывать, с табуретки спрыгнула и говорит:

— Знаешь что? Давай скажем, что это кошка корыто опрокинула!

Белочка говорит:

— Нет, лучше, знаешь, давай пол поскорее вытрем!

Тамарочка подумала и говорит:

— А что ж... Давай попробуем. Может, мама и не заметит...

И вот опять забегали девочки. Тамарочка мокрую скатерть схватила и давай ею по полу елозить. А Белочка за ней, как хвостик, носится, суетится и только знай себе:

— Ой! Ой! Ой!

Тамарочка ей говорит:

— Ты лучше не ойкай, а лучше тащи скорей корыто на кухню.

Белочка, бедная, корыто поволокла. А Тамарочка ей:

— И мыло возьми заодно.

— А где оно — мыло?

— Что ты — не видишь? Вон оно под роялем плавает.

А звонок опять:

«Дзинь!..»

— Ну что ж, — говорит Тамарочка. — Надо, пожалуй, идти. Я пойду открою, а ты, Белочка, поскорей дотирай пол. Как следует, смотри, чтобы ни одного пятнышка не осталось.

Белочка говорит:

— Тамарочка, а куда же скатерть потом? На стол?

— Глупая. Зачем её на стол? Пихай её — знаешь куда? Пихай её подальше под диван. Когда она высохнет, мы её выгладим и постелем.

И вот пошла Тамарочка открывать. Идти ей не хочется. Ноги у неё дрожат, руки дрожат. Остановилась она у двери, постояла, послушала, вздохнула и тоненьким голоском спрашивает:

— Мамочка, это ты?

Мама входит и говорит:

— Господи, что случилось?

Тамарочка говорит:

— Ничего не случилось.

— Так что же ты так долго?.. Я, наверно, двадцать минут звоню и стучу.

— А я не слышала, — говорит Тамарочка.

Мама говорит:

— Я уж бог знает что думала... Думала — воры забрались или вас волки съели.

— Нет, — говорит Тамарочка, — нас никто не съел.

Мама сетку с мясом на кухню снесла, потом возвращается и спрашивает:

— А где же Белочка?

Тамарочка говорит:

— Белочка? А Белочка... я не знаю, где-то там,

большой комнате... чего-то там делает,

я не знаю...

Мама на Тамарочку с удивлением посмотрела и говорит:

— Послушай, Тамарочка, а почему у тебя такие руки грязные? И на лице какие-то пятна?

Тамарочка за нос себя потрогала и говорит:

— А это мы рисовали.

— Что же вы это — углём или грязью рисовали?

— Нет, — говорит Тамарочка, — мы карандашами рисовали.

А мама уж разделась и идёт в большую комнату. Входит и видит: вся мебель в комнате сдвинута, перевёрнута, не поймёшь, где стол, где стул, где диван, где этажерка... А под роялем на корточках ползает Белочка и что-то там делает и плачет во весь голос.

Мама в дверях остановилась и говорит:

— Белочка! Доченька! Что это ты там делаешь?

Белочка из-под рояля высунулась и говорит:

— Я?

А сама она грязная-прегрязная, и лицо у неё грязное, и даже на носу тоже пятна.

Тамарочка ей ответить не дала. Говорит:

— А это мы хотели, мамочка, тебе помочь — пол вымыть.

Мама обрадовалась и говорит:

— Вот спасибо!..

Потом к Белочке подошла, наклонилась и спрашивает:

— А чем же это, интересно, моя дочка моет пол?

Посмотрела и за голову схватилась:

— О господи! — говорит. — Вы только взгляните! Ведь она же носовым платком пол моет!

Тамарочка говорит:

— Фу, глупая какая!

А мама говорит:

— Да уж, это действительно называется — помогают мне.

А Белочка ещё громче заплакала под своим роялем и говорит:

— Неправда, мамочка. Мы вовсе и не помогаем тебе. Мы корыто опрокинули.

Мама на табуретку села и говорит:

— Этого ещё недоставало. Какое корыто?

Белочка говорит:

— Настоящее которое... Железное.

— А как же, интересно, оно попало сюда — корыто?

Белочка говорит:

— Мы скатерть стирали.

— Какую скатерть? Где она? Зачем же вы её стирали? Ведь она же чистая была, только вчера постлана.

— А мы на неё чернила нечаянно пролили.

— Ещё того не легче. Какие чернила? Где вы их взяли?

Белочка на Тамарочку посмотрела и говорит:

— Мы из папиной комнаты принесли.

— А кто вам позволил?

Девочки друг на дружку посмотрели и молчат. Мама посидела, подумала, нахмурилась и говорит:

— Ну, что же мне теперь с вами делать?

Девочки обе заплакали и говорят:

— Накажи нас.

Мама говорит:

— А вы очень хотите, чтобы я вас наказала?

Девочки говорят:

— Нет, не очень.

— А за что же, по-вашему, я должна вас наказать?

— А за то, что, наверное, мы пол мыли.

— Нет, — говорит мама, — за это я вас наказывать не буду.

— Ну, тогда за то, что бельё стирали.

— Нет, — говорит мама. — И за это я тоже наказывать вас не буду. И за то, что чернила пролили, — тоже не буду. И за то, что писали чернилами, — тоже не буду. А вот за то, что без спросу взяли из папиной комнаты чернильницу, — за это вас действительно наказать следует. Ведь если бы вы были послушные девочки и в папину комнату не полезли, вам бы не пришлось ни пол мыть, ни бельё стирать, ни корыто опрокидывать. А заодно и врать бы вам не пришлось. Ведь в самом деле, Тамарочка, разве ты не знаешь, почему у тебя нос грязный?

Тамарочка говорит:

— Знаю, конечно.

— Так почему же ты сразу не сказала?

Тамарочка говорит:

— Я побоялась.

— А вот это и плохо, — говорит мама. •— Сумел набедокурить — сумей и ответить за свои грехи. Сделал ошибку — не убегай, поджав хвост, а исправь её.

— Мы и хотели исправить, — говорит Тамарочка.

— Хотели, да не сумели, — говорит мама.

Потом посмотрела и говорит:

— А где же, я не вижу, скатерть находится?

Белочка говорит:

— Она под диваном находится.

— А что она там делает — под диваном?

— Она там сохнет у нас.

Вытащила мама из-под дивана скатерть и опять на табуретку села.

— Господи! — говорит. — Боже ты мой! Такая миленькая скатерть была! И вы посмотрите, во что она превратилась. Ведь это же не скатерть, а половая тряпка какая-то.

Девочки ещё громче заплакали, а мама говорит

— Да, милые мои доченьки, наделали вы мне хлопот. Я устала, думала отдохнуть, — я только в будущую субботу собиралась большую стирку делать, а придётся, как видно, сейчас этим делом заняться. А ну, прачки-неудачки, снимайте платья!

Девочки испугались. Говорят:

— Зачем?

— Зачем? А затем, что в чистых платьях бельё не стирают, полов не моют и вообще не работают. Надевайте свои халатики и — живо за мной на кухню...

Пока девочки переодевались, мама успела на кухне зажечь газ и поставила на плиту три больших кастрюли: в одной — вода, чтобы пол мыть, во второй — бельё кипятить, а в третьей, отдельно, — скатерть.

Девочки говорят:

— А почему ты её отдельно поставила? Она же ведь не виновата, что запачкалась.

Мама говорит:

— Да, она, конечно, не виновата, но всё-таки придется её в одиночку стирать. А то у нас всё бельё синее станет. И вообще я думаю, что эту скатерть уже не отстираешь. Придётся, наверно, выкрасить её в синий цвет.

Девочки говорят:

— Ой, как красиво будет!

— Нет, — говорит мама, — я думаю, что это не очень красиво будет. Если бы это было действительно красиво, то, наверно, люди каждый бы день кляксы на скатерти ставили.

Потом говорит:

— Ну, хватит болтать, берите каждая по тряпке и идёмте пол мыть.

Девочки говорят:

— По-настоящему?

Мама говорит:

— А вы что думали? По-игрушечному вы уже вымыли, теперь давайте по-настоящему.

И вот девочки стали по-настоящему пол мыть.

Мама дала им каждой по уголку и говорит:

— Смотрите, как я мою, и вы тоже так мойте. Где вымыли, там по чистому не ходите... Луж на полу не оставляйте, а вытирайте досуха. А ну, раз-два — начали!..

Засучила мама рукава, подоткнула подол и пошла махать мокрой тряпкой. Да так ловко, так быстро, что девочки за ней еле успевают. И конечно, у них так хорошо не выходит, как у мамы. Но всё- таки они стараются. Белочка даже на коленки встала, чтобы удобнее было.

Мама ей говорит:

— Белочка, ты бы ещё на живот легла. Если ты будешь так пачкаться, то нам придётся потом и тебя в корыте стирать.

Потом говорит:

— А ну, сбегай, пожалуйста, на кухню, посмотри, не кипит ли вода в бельевом баке.

Белочка говорит:

— А как же узнать, кипит она или не кипит? Мама говорит:

— Если булькает — значит, кипит, если не булькает — значит, не вскипела ещё.

Белочка на кухню сбегала, прибегает:

— Мамочка булькает, булькает! Мама говорит:

— Не мамочка булькает, а вода, наверно, булькает? Тут мама из комнаты за чем-то вышла, Белочка

Тамарочке и говорит:

— Знаешь? А я апельсины видела! Тамарочка говорит:

— Где?

— В сетке, в которой мясо висит. Знаешь сколько? Целых три.

Тамарочка говорит:

— Да. Будут нам теперь апельсины. Дожидайся. Тут мама приходит и говорит:

— А ну, поломойки, забирайте вёдра и тряпки — идём на кухню бельё стирать.

Девочки говорят:

— По-настоящему? Мама говорит:

— Теперь вы всё будете делать по-настоящему. И девочки, вместе с мамой, по-настоящему стирали бельё. Потом они его по-настоящему полоскали. По-настоящему выжимали. И по-настоящему вешали его на чердаке на верёвках сушиться.

А когда они кончили работать и вернулись домой, мама накормила их обедом. И никогда ещё в жизни они с таким удовольствием не ели, как в этот день. И суп ели, и кашу, и чёрный хлеб, посыпанный солью.

А когда они отобедали, мама принесла на кухню сетку и сказала:

— Ну, а теперь вы, пожалуй, можете получить каждая по апельсину.

Девочки говорят:

— А кому третий?

Мама говорит:

— Ах, вот как? Вы уже знаете, что и третий есть?

Девочки говорят:

— А третий, мамочка, знаешь кому? Третий — самый большой — тебе.

— Нет, доченьки, — сказала мама. — Спасибо. Мне хватит, пожалуй, и самого маленького. Ведь всё- таки вы сегодня в два раза больше, чем я, работали. Не правда ли? И пол два раза мыли. И скатерть два раза стирали...

Белочка говорит:

— Зато чернила только один раз пролили.

Мама говорит:

— Ну, знаешь, если бы вы два раза чернила пролили, я бы вас так наказала...

Белочка говорит:

— Да, а ведь ты же не наказала всё-таки?

Мама говорит:

— Погодите, может быть, ещё и накажу всё- таки.

Но девочки видят: нет, уж теперь не накажет, если раньше не наказала.

Обняли они свою маму, крепко расцеловали её, а потом подумали и выбрали ей — хоть не самый большой, а всё-таки самый лучший апельсин,

И правильно сделали.

Лев Кассиль «Кондуит и Швамбрания»

Открытие

Вечером 11 октября 1492 года Христофор Колумб, на 68-й день своего плавания, заметил вдали какой- то движущийся свет. Колумб пошёл на огонёк и открыл Америку.

Вечером 8 февраля 1914 года мы с братом отбывали наказание в углу. На двенадцатой минуте братишку, как младшего, помиловали, но он отказался покинуть меня, пока мой срок не истечёт, и остался в углу. Несколько минут затем мы вдумчиво и осязательно исследовали недра своих носов. На четвёртой минуте, когда носы были исчерпаны, мы открыли Швамбранию.

Пропавшая королева,

или Тайна ракушечного грота

Всё началось с того, что пропала королева. Она исчезла среди бела дня, и день померк. Самое ужасное заключалось в том, что это была папина королева. Папа увлекался шахматами, а королева, как кс известно, весьма полномочная фигура на шахматной доске.

Исчезнувшая королева входила в новенький набор, только что сделанный токарем по специальному заказу. Папа очень дорожил новыми шахматами.

Нам строго запрещалось трогать шахматы, но задержаться было чрезвычайно трудно. Точёные лакированные фигурки предоставляли неограниченные возможности использования их для самых разнообразных и заманчивых игр. Пешки, например, могли отлично нести обязанности солдатиков и кеглей. У фигур была скользящая походка полотёров: к их круглым подошвам были приклеены суконочки. Туры могли сойти за рюмки, король — за самовар или за генерала. Шишаки офицеров походили на электрические лампочки. Пару вороных и пару белых коней можно было запрячь в картонные пролётки и устроить биржу извозчиков или карусель. Особенно же были удобны обе королевы: блондинка и брюнетка. Каждая королева могла работать за ёлку, извозчика, китайскую пагоду, за цветочный горшок на подставке и за архиерея...

Нет, никак нельзя было удержаться, чтобы не трогать шахмат!

В тот исторический день белая королева-извозчик подрядилась везти на чёрном коне чёрную королеву-архиерея к чёрному королю-генералу. Они поехали. Чёрный король-генерал очень хорошо угостил королеву-архиерея. Он поставил на стол белый самовар-король, велел пешкам натереть клетчатый паркет и зажёг электрических офицеров. Король и королева выпили по две полные туры.

Когда самовар-король остыл, а игра наскучила, мы собрали фигуры и уже хотели их уложить на место, как вдруг — о ужас! — мы заметили исчезновение чёрной королевы...

Мы едва не протёрли коленки, ползая по полу, заглядывая под стулья, столы, шкафы. Всё было напрасно. Королева исчезла бесследно! Пришлось сообщить маме. Она подняла на ноги весь дом. Однако и общие поиски ни к чему не привели. На наши стриженые головы надвигалась неотвратимая гроза. И вот приехал папа.

Да, это была непогодка! Какая там гроза! Вихрь, ураган, циклон, самум, смерч, тайфун обрушились на нас! Папа бушевал. Он назвал нас варварами и вандалами. Он сказал, что даже медведя можно научить ценить вещи и бережно обращаться с ними. Он кричал, что в нас заложен разбойничий инстинкт разрушения и он не потерпит этого.

— Марш оба в «аптечку» — в угол! — закричал в довершение всего отец. — Вандалы!!!

Мы поглядели друг на друга и дружно заревели.

— Если бы я знал, что у меня такой папа будет, — ревел Оська, — ни за что бы в жизни не родился!

Мама тоже часто заморгала глазами и готова была «капнуть». Но это не смягчило папу. И мы побрели в «аптечку».

«Аптечкой» у нас почему-то называлась полутёмная проходная комната около уборной и кухни. На маленьком оконце стояли пыльные склянки и бутылки. Вероятно, это и породило кличку.

В одном из углов «аптечки» была маленькая скамеечка, известная под названием «скамья подсудимых». Дело в том, что папа-доктор считал стояние детей в углу негигиеническим и не ставил нас в угол, а сажал.

Мы сидели на позорной скамье. В «аптечке» синели тюремные сумерки. Оська сказал:

— Это он про цирк ругался... что там ведмедь с вещами обращается? Да?

- Да.

— А вандалы тоже в цирке?

— Вандалы — это разбойники, — мрачно пояснил я.

— Я так и догадался, — обрадовался Оська, — на них набуты кандалы.

В кухонной двери показалась голова нашей кухарки Аннушки.

— Что же это такое? — негодующе всплеснула руками Аннушка. — Из-за бариновой бирюльки дитёв в угол содят... Ах вы, грешники мои! Принести, что ль, кошку поиграться?

— А ну её, твою кошку! — буркнул я, и уже погасшая обида вспыхнула с новой силой.

Сумерки сгущались. Несчастный день заканчивался. Земля поворачивалась спиной к Солнцу, и мир повернулся к нам самой обидной стороной. Из своего позорного угла мы обозревали несправедливый мир. Мир был очень велик, как учила география, но места для детей в нём не было уделено. Всеми пятью частями света владели взрослые. Они распоряжались историей, скакали верхом, охотились, командовали кораблями, курили, мастерили настоящие вещи, воевали, любили, спасали, похищали, играли в шахматы... А дети стояли в углах. Взрослые забыли, наверное, свои детские игры и книжки, которыми они зачитывались, когда были маленькими. Должно быть, забыли! Иначе они бы позволяли нам дружить со всеми на улице, лазить по крышам, бултыхаться в лужах и видеть кипяток в шахматном короле...

Так думали мы оба, сидя в углу.

— Давай убегём! — предложил Оська. — Как припустимся!

— Беги, пожалуйста, кто тебя держит!.. Только куда? — резонно возразил я. — Всё равно всюду большие, а ты маленький.

И вдруг ослепительная идея ударила мне в голову. Она пронизала сумрак «аптечки», как молния, и я не удивился, услышав последовавший вскоре гром (потом оказалось, что это Аннушка на кухне уронила противень).

Не надо было никуда бежать, не надо было искать обетованную землю. Она была здесь, около нас. Её надо было только выдумать. Я уже видел её в темноте. Вон там, где дверь в уборную, — пальмы, корабли, дворцы, горы...

— Оська, земля! — воскликнул я, задыхаясь. — Земля! Новая игра на всю жизнь!

Оська прежде всего обеспечил себе будущее.

— Чур, я буду дудеть... и машинистом! — сказал Оська. — А во что играть?

— В страну!.. Мы теперь каждый день будем жить не только дома, а ещё как будто в такой стране... в нашем государстве. Левое вперёд! Даю полный ход.

— Есть левое вперёд! — ответил Оська. — Ду-у- уу!!!

— Тихай! — командовал я. — Трави носовую! Выпускай пары!

— Ш-ш-ш... — шипел Оська, давая тихий ход, травя носовую и выпуская пары.

И мы сошли со скамейки на берег новой страны.

— А как она будет называться?

Любимой книгой нашей были в то время «Греческие мифы» Шваба. Мы решили назвать свою страну «Швабранией». Но это напоминало швабру, которой моют полы. Тогда мы вставили для благозвучия букву «м», и страна наша стала называться Швамбрания, а мы — швамбранами. Всё это должно было сохраняться в строжайшей тайне.

Мама скоро освободила нас из заточения. Она и не подозревала, что имеет дело с двумя подданными великой страны Швамбрании.

А через неделю нашлась королева. Кошка закатила её в щель под сундуком. Токарь к этому времени выточил для папы нового ферзя, поэтому королева досталась нам в полное владение. Мы решили сделать её хранительницей швамбранской тайны.

У мамы в спальне, на столе, за зеркалом, стоял красивый, всеми забытый грот, сделанный из ракушек. Маленькие решётчатые медные дверцы закрывали вход в уютную пещерочку. Она пустовала. Туда мы и решили замуровать королеву. На бумажке мы выписали три буквы — «В. Т. Ш» (Великая Тайна Швамбрании). Слегка отодрав суконку от королевской подставки, мы засунули туда бумажку, посадили королеву в грот и сургучом запечатали дверцы. Королева была обречена на вечное заточение.

География

Можно убедиться,

что земля поката, —

сядь на собственные ягодицы и катись!

Маяковский

Как и всякая страна, Швамбрания должна была иметь географию, климат, флору, фауну и население.

Первую карту Швамбрании начертил Оська. Он срисовал с какой-то зубоврачебной рекламы большой зуб с тремя корнями. Зуб был похож на тюльпан, на корону Нибелунгов и на букву «Ш» — заглавную букву Швамбрании. Было заманчиво усмотреть в этом особый смысл, и мы усмотрели: то был зуб швамбранской мудрости. Швамбрании были приданы очертания зуба. По океану были разбросаны острова и кляксы. Около клякс имелась честная надпись: «Остров ни считается, это клякса ничаянно». Вокруг зуба простирался «Акиан». Ося провёл по глади океана бурные зигзаги и засвидетельствовал, что это «волны»... Затем на карте было изображено «морье», на котором одна стрелка указывала: «по тичению», а другая заявляла: «а так против». Был ещё «пляж», вытянувшаяся стрункой река Хальма, столица Швамбраэна, город Аргонск и Драндзонск, бухта Заграница, «тот берег», пристань, горы и, наконец, «место, где земля закругляется».

Кривизна нашей подножной планеты очень беспокоила Оську. Он сам стремился безоговорочно убедиться в её круглости. Хорошо ещё, что мы не были знакомы в то время с Маяковским, иначе погибли бы Оськины штанишки, ибо, разумеется, он проверил бы покатость земли собственным сиденьем... Но Ося нашёл другие способы доказательств. Перед тем как закончить карту Швамбрании, он со значительным видом повёл меня за ворота нашего двора. Около амбаров еле заметно возвышались над площадью остатки какой-то круглой насыпи — не то земляного постамента для часовни, не то клумбы. Время почти сровняло эту жалкую горбушку. Оська, сияя, подвёл меня к ней и величественно указал пальцем.

— Вот, — изрёк Оська, — вот место, где земля закругляется.

Я не посмел возразить: возможно, что земля закруглялась именно здесь. Но, чтоб не спасовать перед младшим братом, я сказал:

— Это что! Вот в Саратове, я видел, есть одно место. Там ещё не так закругляется.

Необычайно симметричной получилась на карте наша Швамбрания. Строгим очертаниям швамбранского материка мог бы позавидовать любой орнамент. На западе — горы, город и море. На востоке — горы, город и море. Налево — залив, направо — залив. Эта симметрия осуществляла ту высокую справедливость, на которой зиждилось Швамбранское государство и которая лежала в основе нашей игры. В отличие от книг, где добро торжествовало, а зло попиралось лишь в последних главах, в Швамбрании герои были вознаграждены, а негодяи уничтожены с самого начала. Швамбрания была страной сладчайшего благополучия и пышного совершенства. Её география знала лишь плавные линии.

Симметрия — это равновесие линии, линейная справедливость. Швамбрания была страной высокой справедливости. Все блага, даже географические, были распределены симметрично. Налево залив, направо залив. На западе — Драндзонск, на востоке — Ар- гонск. У тебя рубль, у меня целковый. Справедливость.

История

Теперь, как подобает настоящему государству, Швамбрании надо было обзавестись историей. Полгода игры вместили в себя несколько веков швамбранской эры.

История всех порядочных государств, как сообщали учебники, слагалась преимущественно из войн. Швамбрания спешно принялась воевать. Но воевать, собственно, было не с кем. Тогда пришлось низ Большого Зуба отсечь двумя полукругами. Около написали «Забор». А в отсеках появились два вражеских государства: Кальдония — от слов «колдун» и «Каледония» — и Бальвония, сложившаяся из понятий «болван» и «Боливия». Между Бальвонией и Кальдонией находилось гладкое место. Оно было специально отведено под сражение. На карте так и значилось: «Война». Слово это, чёрное и жирное, мы вскоре увидели в газетах...

В нашем представлении война происходила на особой, крепко утрамбованной и чисто выметенной, вроде плац-парада, площадке. Земля здесь не закруглялась. Место было ровное и гладкое.

— Вся война покрыта тротуаром, — убеждал я брата.

— А Волга на войне есть? — интересовался Оська.

Для него слово «Волга» обозначало всякую вообще реку.

По бокам «войны» помещались «плены». Туда забирали завоёванных солдат. На карте это тоже было отмечено троекратной надписью: «Плен».

Войны в Швамбрании начинались так. Почтальон звонил с парадного входа дворца, в котором жил швамбранский император.

— Распишитесь, ваше императорское величество, — говорил почтальон. — Заказное.

— Откуда бы это? — удивился император, мусоля карандаш.

Почтальоном был Оська, царём — я.

— Почерк вроде знакомый, — говорил почтальон. — Кажись, из Бальвонии, от ихнего царя.

— А из Кальдонии не получали письма? — спрашивал император.

— Пишут, — убеждённо отвечал почтальон, точно копируя нашего покровского почтаря Небогу. (Тот всегда говорил «пишут», когда его спрашивали, есть ли нам письма.)

— Царица! Дай шпильку! — кричал император.

Вскрыв шпилькой конверт, император Швамбрании читал:

«Дорогой господин царь Швамбрании!

Как вы поживаете! Мы поживаем ничего, слава богу, вчера у нас вышло сильное землятрясение, и три вулкана извергнулисъ. Потом был ещё сильный пожар во дворце и сильное наводнение. А на той неделе получилась война с Кальдонией. Но мы их разбили наголо и всех посадили в Плен. Потому что бальвонцы все очень храбрые и герои. А все швамбраны дураки, хулиганы, галахи и вандалы. И мы хотим с вами воевать. Мы божьей милостью объявляем в газете вам манифест. Выходите сражаться на Войну. Мы вас победим и посадим в Плен. А если вы не выйдете на Войну, то вы трусы, как девчонки. И мы на вас презираем. Вы дураки.

Передайте поклон вашей мадам царице и молодому человеку наследнику.

На подлинном собственной ногой моего величества отпечатано каблуком.

Бальвонский Царь».

Прочтя письмо, император сердился. Он снимал со стены саблю и звал точильщиков. Потом он посылал бальвонскому обидчику «телеграмму с нарочным и заплаченным обратом». В телеграмме было написано:

Иду на вы

В учебнике русской истории подобные предупреждения посылал своим врагам не то Ярослав, не то Святослав. «Иду на вы», — телеграфировал великий князь каким-нибудь там печенегам или половцам и мчался «отмстить неразумным хазарам». Но с таким нахалом, как бальвонский царь, не стоило говорить на «вы», поэтому швамбранский император зачёркивал в сердцах «иду на вы» и писал: «иду на ты». Потом царь приглашал на визит поставщика медицины двора его величества, лейб-обер-доктора, и начинал призываться.

— Ну-с, — говорил лейб-обер-доктор, — как мы живём? Что желудок? Э-э... стул, то есть трон, был?.. Сколько раз? Дышите!

После этого царь говорил кучеру:

— Но! Трогай с богом! Гони их в хвост и в гриву!

И ехал на войну. Все кричали «ура» и отдавали честь, а царица махала из окошка чистым платком.

Разумеется, из всех войн Швамбрания выходила победительницей. Бальвония была завоёвана и присоединена к Швамбрании. Не успели подмести «плац- войну» и проветрить «плен», как на Швамбранию полезла Кальдония. Она была тоже покорена. В заборе крепости проделали калитку, и швамбраны могли ходить в Кальдонию без билета во все дни, кроме воскресенья.

На «том берегу» было отведено на карте место для заграницы. Там жили дерзкие пилигвины — путешественники по ледяным странам, нечто среднее между пилигримами и пингвинами. Швамбраны несколько раз встречались с пилигвинами на плацу войны. Побеждали и здесь всегда швамбраны. Однако мы не присоединили пилигвинов к Швамбранской империи, иначе нам просто не с кем бы стало воевать. Пилигвиния была оставлена для «развития истории».

Сергей Георгиев «Дедушка»

Круглые электронные часы возле гастронома показывали без четверти четыре. Славка просил позвонить до четырёх — он как раз всё разузнает про гуппёшек для аквариума. Алёша подошёл к жёлтой будке автомата, нащупал в кармане двушку, гулко бухнул дверью, быстро набрал Славкин номер.

Короткие противные гудки. Занято... Алёша ещё раз набрал тот же номер. Опять гудки. «Болтун несчастный!» — почему-то со злостью подумал Алёша.

Если бы не рыбки, Алёша с этим Славкой и связываться не стал. Какой-то он, этот Славка... Вот скоро и у него, у Алёши, гуппёшки будут, и если мальки появятся — так он их просто так дарить будет, не как Славка этот.

Алёша набрал Славкин номер в третий раз — снова занято. Надо ждать. Набирать и ждать, что же остаётся делать!

Вся внутренняя железная стенка будки была исписана номерами телефонов, крупно и помельче, карандашом, гвоздём... Вот здесь, кажется, губной помадой... Надо же!

От нечего делать стал Алёша рассматривать эти номера. Зачем надо людям, чтобы все знали, куда они звонили? Один номер был процарапан чем-то острым, проржаветь уже успел. А вот этот написан аккуратненько, не торопясь. Каким-то особым карандашом, жирной чёрной линией. Почему-то в стороне от всех остальных. Кажется, такими карандашами пользуются художники.

Славкин номер снова отозвался короткими гудками. И тогда, сам не зная зачем, Алёша вдруг набрал тот, чёрный номер со стенки. Просто так, потому что...

Длинные гудки. Где-то там, неизвестно где, зазвонил телефон. Никто не берёт трубку, очень долго никто не берёт трубку. Алёша совершенно успокоился. Ну и что же, что позвонил? А там никого нет, никто не будет волноваться: кто звонил да зачем? Никто даже и не узнает...

— Слушаю... — вдруг хриплым голосом заговорила трубка. — Слушаю, кто со мной говорит?

Ещё можно было, ни слова не говоря, быстро нажать на рычаг, и тот человек стал бы думать, что кто-то ошибся номером, не туда попал... Но было в этом голосе что-то такое, что Алёша неожиданно для себя произнёс:

— Это я.

Невидимый человек совсем не удивился, даже наоборот. Голос его как-то сразу потеплел, стал звонче. Или это только показалось Алёше?

— А, малыш! Здравствуй, малыш!.. Очень я рад, что ты позвонил. Я ждал твоего звонка, малыш. Ты как всегда торопишься, да?

Алёша не знал, что ответить. Тот человек, конечно, принял его за кого-то другого, надо было немедленно как-то сказать ему об этом, извиниться.

— Да что ж, дело молодое, я всё понимаю и не жалуюсь... Как... папа? — Голос почему-то немножко запнулся перед словом «папа». — У него как, всё в порядке?

Алёша представил своего папу, сильного, красивого, молодого папу. Скоро он вернётся с работы.

— Да-а, — сказал Алёша в трубку.

Человек на другом конце провода как-то неопределённо хмыкнул, секунду помолчал, будто что-то обдумывая, потом снова заговорил:

— Ну а в школе у тебя как? — Человек, видимо, что-то почувствовал, голос его снова стал таким же хриплым, как и в начале разговора. — Да что ж я, старый, заболтался? Ты, наверное, сейчас в бассейн? Или в студию? Бежишь, да? Ну, беги! Спасибо, что позвонил. Я ведь каждый день жду, ты же знаешь.

— До свидания, — сказал Алёша и нажал рукой рычаг.

Медленно, на ватных ногах вышел Алёша из жёлтой будки, прислонился затылком к холодному стеклу. Откуда-то из-за угла дома выбежала маленькая грязная собачонка. Наверно, бездомная или потерявшаяся. В зубах собачонка тащила огромный надкушенный беляш — то ли выронил кто, то ли стащила — добыча немалая. Собачонка остановилась невдалеке от Алёши, тоже спрятавшись за будку, чтобы не затоптали ненароком вместе с беляшом. С ног до головы оглядела случайного соседа: мол, кто ты такой, беляш у меня не отберёшь? Подозрительно оглядела, но и по-домашнему как-то, зла на людей, видно, не успела накопить.

— Да не отберу, не бойся, — устало сказал Алёша и побрёл к дому.

Весь следующий день Алёша думал о том человеке, чей номер телефона написан жирным чёрным карандашом на стенке жёлтой будки. Странно думать о человеке, про которого совершенно ничего не знаешь. Только слышал его тихий хриплый голос. Да, он старый, он очень ждал звонка какого-то «малыша» — и это всё. Кажется, у него что-то произошло с отцом «малыша». А может, и нет. И кто написал его номер телефона на стенке будки? «Малыш»! Но зачем? На стенках обычно царапают те, кто узнаёт номер через справочное. «Малыш», наверно, хорошо знает человека, даже бывал у него, если тот ждёт его звонка!

Алёша зачем-то представил себе будку, стенку, исписанную номерами. Тот номер он видел совершенно отчётливо, во всех подробностях, каждую цифру. И он решил позвонить ещё раз. Рассказать всё, как было, обязательно рассказать. А там — будь что будет!

Он отправился снова к той жёлтой телефонной будке. Все нацарапанные номера были на месте. И тот, написанный необычным карандашом, так же чернел в стороне от других. Ни в одной цифре Алёша не ошибся, когда представлял его утром. На этот раз трубку взяли сразу.

— Здравствуй, малыш!.. Я почему-то был уверен, что ты сегодня позвонишь мне! Молодец, не забываешь деда!

— Я... — начал было Алёша, но человек перебил его:

— Знаю, знаю, что занят! Читал в «Вечёрке» про твою выставку, молодчина, так держать! Это для деда главное! Ведь и школа ещё, и бассейн, в твои-то годы! После выставки-то посвободней стал, может, забежишь когда?

Вот сейчас Алёша просто должен был сказать, что он — это не он, то есть, конечно, он, но совсем не «малыш», вернее, не тот, за кого его принимают.

Но человек понял молчание Алёши по-своему.

— Папа, да? Ты знаешь, я ведь почти не выхожу. Раны мои, будь они неладны! Вот перебрался поближе к телефону, как почувствовал.

— Раны? — ужаснулся Алёша.

— Я ж тебе рассказывал, малыш. Ты тогда, правда, совсем крохой был, позабыл всё, наверное? Я ещё когда в «Ильюхе-горбатом» летал, были дела. Да вот ты позвонил, и мне легче. Мне совсем хорошо...

Алёша вдруг понял, что он просто не может сказать этому старому, израненному в боях человеку, что он, Алёша, обыкновенный обманщик.

— Ты опять торопишься, малыш? Молодость всегда торопится, надо успевать, а как же! Ну беги, заболтался дед твой. Звони, малыш!

Алёша на этот раз даже не успел сказать «до свидания», трубка по-комариному запищала. Не больно- то разговорчив, видно, этот самый «малыш», если дед почти на полуслове заканчивает вдруг разговор!

Алёша нажал на рычаг, но потом снова поднёс трубку к уху. Как такая простая мысль не пришла ему в голову раньше?! Ведь есть же справочное, 09!

— Справок об адресах не даём, — скучным голосом ответила Алёше какая-то женщина, — могу дать номер телефона.

А зачем Алёше номер телефона, когда он и так его хорошо знает?

Вечером, когда папа читал газеты, Алёша как бы случайно, вскользь спросил у него:

— Папа, а что такое «Ильюха-горбатый»?

— «Ильюха-горбатый»? — Папа очень удивился, даже газеты отложил. — А почему ты спрашиваешь?

— Просто интересно.

— Это самолёт такой был. Грозный самолёт, штурмовик Ил-2, во время войны. Немцы его страшно боялись, называли «чёрной смертью».

— А наш дедушка воевал на «Ильюхе-горбатом», да, папа?

Папа посмотрел на Алёшу очень долгим взглядом, потом совсем убрал газеты и наконец ответил:

— Нет, Алёша. Я же тебе рассказывал. Наш дедушка был танкистом... Он и погиб в танке. Геройски погиб, в бою, прямое попадание.

— На «тридцатьчетвёрке»?

— На английском танке «Матильда».

— Почему на английском?

— Англичане поставляли нам эти танки, вот дедушка и воевал на нём.

— Хорошие были танки?

— Не знаю, Алёша. Я ведь тогда совсем мальчишкой был. Намного меньше, чем ты теперь. Деда нашего броня не спасла.

— Папа, а вот если бы... если бы у нас сейчас был дедушка, мы бы...

— Что, Алёша?

— Мы бы ходили к нему? Хотя бы изредка.

— Алёша!.. — Папа положил свою сильную руку Алёше на плечо. — Если бы мой отец был жив... — И он ничего больше не сказал, большой и сильный человек.

А Алёша подумал, что вот так мог погибнуть на своей страшной «чёрной смерти» и дед этого неизвестного «малыша». Но «малышу» удивительно, просто невероятно повезло. И надо обязательно, просто необходимо позвонить тому человеку.

Голос старика был почти весёлым.

— Ну, малыш, у меня теперь каждый день праздник! Тётя Маша только что ушла, прибралась тут у меня, я подсел к телефону, думаю: позвонишь — не позвонишь? Как дела, малыш?

— Нормально! — неожиданно для себя ответил Алёша. — А ты-то как, расскажи поподробнее, пожалуйста.

Никогда раньше не смог бы Алёша так вот просто обратиться на «ты» к совершенно незнакомому человеку, который к тому же намного был его, Алёши, старше. Старик очень удивился. Видимо, не привык, чтобы его делами кто-нибудь интересовался.

— А что ж тебе рассказать? У меня ведь всё по-прежнему. Дела-то стариковские.

— А ты знаешь, был в войну такой танк — «Матильда»?

— «Матильда»? Знаю. Я их с воздуха прикрывал. Эх, малыш, было дело... — Голос старика стал звонким, молодым и весёлым. Казалось, он сидит в тесной кабине своего грозного самолёта, а не в пустой стариковской квартире. И бой вокруг, на земле и в небе. И далеко внизу идёт на врага крохотный, как букашка, танк «Матильда», и только он, пилот «чёрной смерти», «Ильюхи-горбатого», ещё может спасти эту малявку от прямого попадания...

Дядя Володя, Алёшин сосед с девятого этажа, работал в милиции. В милиции знают всё.

— Мы знаем всё, — подтвердил дядя Володя, но когда узнал, чего хочет от него Алёша, нахмурился и отказал твёрдо и официально: — Не положено! — Должно быть, вид у Алёши был при этом какой-то необычный, такой, что суровый дядя Володя не смог сразу закончить разговор и уже другим тоном сказал: — Вижу, что надо. Сделаем. — И на следующий день принёс Алёше маленькую бумажку с адресом и фамилией.

Жил лётчик не очень далеко, за вокзалом, остановок шесть на автобусе. Но вот что вдруг неожиданно вспомнил Алёша: ведь он до сих пор не знал не только фамилии, но даже и имени-отчества этого человека.

Старенький трёхэтажный домик с одним-единственным подъездом стоял в глубине запущенного то ли парка, то ли сада. Алёша подошёл к подъезду, было уже довольно темно, и в крайнем окошке, которое, безо всяких сомнений, принадлежало лётчику, горел свет.

«Да он же почти не выходит из дому!» — подумал Алёша.

Теперь надо только подняться, позвонить. Или постучать. Алёша даже представить себе не мог, что произойдёт после этого. А что?

Алёша ещё раз взглянул на окно. Легонько дрогнула занавеска, будто кто-то аккуратно поправил её. Алёша быстро шагнул в сторону, под громадное дерево. Надо хотя бы сначала предупредить, мягко и деликатно, а там уж... В темноте телефонной будки диска почти не было видно, и Алёша с трудом, чуть ли не на ощупь набрал знакомый номер. Длинные гудки. Значит, там, на втором этаже, сейчас вовсю трезвонит телефон. Но никто не поднимал трубку.

Его просто нет дома, он куда-нибудь вышел. Сердце Алёши начало гулко колотиться в грудную клетку, так, что слышно было, наверное, и на соседней улице. Свет! Ведь он же своими глазами видел свет в квартире лётчика! Значит, никуда он не вышел, он там!

Он там, израненный старый человек, один! Что-то случилось, и надо бежать, не разбирая дороги, стучать во все двери, потому что что-то случилось с Алёшиным дедушкой, бывшим военным лётчиком, которого он, Алёша, никогда раньше не видел!..

— Это ты?.. — сказал в трубке тихий хриплый голос. — Я сразу понял, что это ты... Ты звонишь из того автомата, что внизу?.. Поднимайся, я открыл дверь. Будем знакомиться, внук...

Анатолий Алексин «Самый счастливый день»

Учительница Валентина Георгиевна сказала:

— Завтра начинаются зимние каникулы. Я не сомневаюсь, что каждый ваш день будет очень счастливым. Вас ждут выставки и музеи! Но будет и какой-нибудь самый счастливый день. Я в этом не сомневаюсь! Вот о нём напишите домашнее сочинение. Лучшую работу я прочту вслух, всему классу. Итак, «Мой самый счастливый день»!

Я заметил: Валентина Георгиевна любит, чтобы мы в сочинениях обязательно писали о чём-нибудь самом:

«Мой самый надёжный друг», «Моя самая любимая книга», «Мой самый счастливый день».

А в ночь под Новый год мама с папой поссорились. Я не знаю из-за чего, потому что Новый год они встречали где-то у знакомых и вернулись домой очень поздно. А утром не разговаривали друг с другом...

Это хуже всего! Уж лучше бы пошумели, поспорили и помирились. А то ходят как-то особенно спокойно и разговаривают со мной как-то особенно тихо, будто ничего не случилось. Но я-то в таких случаях всегда чувствую: что-то случилось. А когда кончится то, что случилось, не поймёшь. Они же друг с другом не разговаривают! Как во время болезни... Если вдруг поднимается температура, даже до сорока — это не так уж страшно: её можно сбить лекарствами. И вообще, мне кажется, чем выше температура, тем легче бывает определить болезнь. И вылечить... А вот когда однажды врач посмотрел на меня как-то очень задумчиво и сказал маме: «Температура-то у него нормальная...», мне сразу стало не по себе.

В общем, в первый день зимних каникул у нас дома было так спокойно и тихо, что мне расхотелось идти на ёлку.

Когда мама и папа ссорятся, я всегда очень переживаю. Хотя именно в эти дни я мог бы добиться от них всего, что угодно. Стоило мне, к примеру, отказаться от ёлки, как папа сразу же предложил мне пойти в планетарий. А мама сказала, что с удовольствием пошла бы со мной на каток. Они всегда в таких случаях стараются изо всех сил доказать, что их ссора никак не отразится на моём жизненном уровне. И что она вообще никакого отношения ко мне не имеет...

Но я очень переживал. Особенно мне стало грустно, когда за завтраком папа спросил меня:

— Не забыл ли ты поздравить маму с Новым годом?

А потом мама, не глядя в папину сторону, сказала:

— Принеси отцу газету. Я слышала: её только что опустили в ящик.

Она называла папу «отцом» только в редчайших случаях. Это во-первых. А. во-вторых, каждый из них опять убеждал меня: «Что бы там между нами ни произошло, это касается только нас!»

На самом деле это касалось и меня тоже. Даже очень касалось! И я отказался от планетария. И на каток не пошёл... «Пусть лучше не разлучаются. Не разъезжаются в разные стороны! — решил я. — Может быть, к вечеру всё пройдёт».

Но они так и не сказали друг другу ни слова!

Если бы бабушка пришла к нам, мама и папа, я думаю, помирились бы: они не любили огорчать её. Но бабушка уехала на десять дней в другой город, к одной из своих «школьных подруг». Она почему-то всегда ездила к этой подруге в дни каникул, будто они обе до сих пор были школьницами и в другое время никак встретиться не могли.

Я старался не выпускать своих родителей из поля зрения ни на минуту. Как только они возвращались с работы, я сразу же обращался к ним с такими просьбами, которые заставляли их обоих быть дома и даже в одной комнате. А просьбы мои они выполняли беспрекословно. Они в этом прямо-таки соревновались друг с другом! И всё время как бы тайком, незаметно, поглаживали меня по голове. «Жалеют, сочувствуют, — думал я, — значит, происходит что-то серьёзное!»

Учительница Валентина Георгиевна была уверена, что каждый день моих зимних каникул будет очень счастливым. Она сказала: «Я в этом не сомневаюсь!» Но прошло целых пять дней, а счастья всё не было.

«Отвыкнут разговаривать друг с другом, — рассуждал я. — А потом...» Мне стало страшно. И я твердо решил помирить маму с папой. Действовать надо было быстро, решительно. Но как?..

Я где-то читал или даже слышал по радио, что радость и горе объединяют людей. Конечно, доставить радость труднее, чем горе. Чтобы обрадовать человека, сделать его счастливым, надо потрудиться, поискать, постараться. А испортить настроение легче всего! Но не хочется. И я решил начать с радости.

Если бы я ходил в школу, то сделал бы невозможное: получил бы четвёрку по геометрии. Математичка говорит, что у меня нет никакого «пространственного представления», и даже написала об этом в письме, адресованном папе. А я вдруг приношу четвёрку! Мама с папой целуют меня, а потом и сами целуются... Но это были мечты: никто ещё не получал отметок во время каникул!

Какую же радость можно было доставить родителям в эти дни?

Я решил произвести дома уборку. Я долго возился с тряпками и со щётками. Но беда была в том, что мама накануне Нового года сама целый день убиралась. А когда моешь уже вымытый пол и вытираешь тряпкой шкаф, на котором нет пыли, никто потом не замечает твоей работы. Мои родители, вернувшись с работы, обратили внимание не на то, что пол был весь чистый, а на то, что я был весь грязный.

— Была уборка! — сообщил я.

— Очень хорошо, что ты стараешься помочь маме, — сказал папа, не глядя в мамину сторону.

Мама поцеловала меня и погладила по голове, как какого-нибудь круглого сироту.

На следующий день я, хоть были и каникулы, поднялся в семь утра, включил радио и стал делать гимнастику и обтирание, чего раньше не делал почти ни разу. Я топал по квартире, громко дышал и брызгался.

— Отцу тоже не мешало бы этим заняться, — сказала мама, не глядя на папу.

А папа погладил меня по шее... Я чуть не расплакался.

Одним словом, радость не объединяла их. Не примиряла... Они радовались как-то порознь, в одиночку. И тогда я пошёл на крайность: я решил объединить их при помощи горя!

Конечно, лучше всего было бы заболеть. Я готов был все каникулы пролежать в постели, метаться в бреду и глотать любые лекарства, лишь бы мои родители вновь заговорили друг с другом. И всё было бы снова, как прежде... Да, конечно, лучше всего было бы сделать вид, что я заболел — тяжело, почти неизлечимо. Но, к сожалению, на свете существовали градусники и врачи.

Оставалось только исчезнуть из дома, временно потеряться.

В тот же день, вечером, я сказал:

— Пойду к Могиле. По важному делу!

Могила — это прозвище моего приятеля Женьки. О чём бы Женька ни говорил, он всегда начинал так: «Дай слово, что никому не расскажешь!» Я давал. «Могила?» — «Могила!» — отвечал я. И что бы ни рассказывали Женьке, он всегда уверял: «Никогда! Никому! Я — могила!» Он так долго всех в этом уверял, что его и прозвали Могилой.

В тот вечер мне нужен был человек, который умел хранить тайны!

— Ты надолго? — спросил папа.

— Нет. Минут на двадцать. Не больше! — ответил я. И крепко поцеловал папу.

Потом я поцеловал маму так, будто отправлялся на фронт или на Северный полюс. Мама и папа переглянулись. Горе ещё не пришло к ним. Пока была лишь тревога. Но они уже чуть-чуть сблизились. Я это почувствовал. И пошёл к Женьке.

Когда я пришёл к нему, вид у меня был такой, что он спросил:

— Ты убежал из дому?

— Да...

— Правильно! Давно пора! Можешь не волноваться: никто не узнает. Могила!

Женька понятия ни о чём не имел, но он очень любил, чтобы убегали, прятались и скрывались.

— Каждые пять минут ты будешь звонить моим родителям и говорить, что очень ждёшь меня, а я ещё не пришёл... Понимаешь? Пока не почувствуешь, что они от волнения сходят с ума. Не в буквальном смысле, конечно...

— А зачем это? А? Я — никому! Никогда! Могила!.. Ты знаешь...

Но разве я мог рассказать об этом даже Могиле?

Женька начал звонить. Подходили то мама, то папа — в зависимости от того, кто из них оказывался в коридоре, где на столике стоял наш телефон.

Но после пятого Женькиного звонка мама и папа уже не уходили из коридора. А потом они сами стали звонить...

— Он ещё не пришёл? — спрашивала мама. — Не может быть! Значит, что-то случилось...

— Я тоже волнуюсь, — отвечал Женька. — Мы должны были встретиться по важному делу! Но, может быть, он всё-таки жив?..

— По какому делу?

— Это секрет. Не могу сказать. Я поклялся. Но он очень спешил ко мне... Что-то случилось!

— Ты не пережимай, — предупредил я Могилу. — У мамы голос дрожит?

— Дрожит.

— Очень дрожит?

— Пока что не очень... Но задрожит в полную силу. Можешь не сомневаться. Уж я-то...

— Ни в коем случае!

Мне было жалко маму и папу. Но я действовал ради высокой цели! Я спасал нашу семью. И нужно было переступить через жалость!

Меня хватило на час.

— Что она сказала? — спросил я у Женьки после очередного маминого звонка.

— Мы сходим с ума! — радостно сообщил Женька.

— Она сказала: «Мы сходим...»? Именно — мы? Ты это точно запомнил?

— Умереть мне на этом месте! Но надо их ещё немного помучить, — сказал Женька. — Пусть позвонят в милицию, в морг...

— Ни за что!

Я помчался домой!.. Дверь я открыл своим ключом тихо, почти бесшумно. И на цыпочках вошёл в коридор. Папа и мама сидели по обе стороны телефона, бледные, измученные. И глядели друг другу в глаза... Они страдали вместе, вдвоём. Это было прекрасно! Вдруг они вскочили. Стали целовать и обнимать меня, а потом уж друг друга.

Это и был самый счастливый день моих зимних каникул.

От сердца у меня отлегло, и назавтра я сел за домашнее сочинение. Я написал, что самым счастливым днём был тот, когда я ходил в Третьяковскую галерею. Хоть на самом деле я был там полтора года назад.

Радий Погодин «Сима из четвёртого номера»

Был мальчишка высок и худ, непомерно длинные руки держал глубоко в карманах. Голова на тонкой шее всегда немного клонилась вперёд. Ребята прозвали его Семафором.

Мальчишка недавно переехал в этот дом. Он выходил во двор в новых блестящих калошах и, высоко задирая ноги, шагал на улицу. Когда он проходил мимо ребят, то опускал голову ещё ниже.

— Ишь, воображает! — злился Мишка. — Знаться не хочет... — Но гораздо чаще Мишка кричал: — Семафор, поди сюда, поговорим!..

Ребята тоже кричали вдогонку мальчишке разные насмешливые, а подчас и оскорбительные слова. Мальчишка только ниже опускал голову и ускорял шаг. Иногда, если ребята подходили к нему вплотную, он смотрел на них голубыми, очень большими, чистыми глазами и молча краснел.

Ребята решили, что Семафор для такого хлипака слишком хорошая кличка, и стали звать мальчишку просто Сима, а иной раз — для верности — Сима из четвёртого номера. А Мишка всё злился и ворчал при виде мальчишки:

— Надо этого гуся проучить. Ходит тут!..

Однажды Сима исчез и долго не появлялся во дворе. Прошёл месяц, два... Зима стала слабеть и хозяйничала на улице только по ночам. Днём дул с Финского залива тёплый ветер. Снег на дворе посерел, превратился в мокрую грязную кашу. И вот в эти по-весеннему тёплые дни опять появился Сима. Калоши его были такие же новые, будто он и не ходил в них вовсе. Шея ещё плотнее обмотана шарфом. Под мышкой он держал чёрный альбом для рисования.

Сима посмотрел на небо, сощурился, словно отвык от света, замигал. Потом он направился в дальний угол двора, к чужой парадной.

— Эге, Сима вылез!.. — удивлённо свистнул Мишка. — Знакомство, никак, завёл.

По лестнице, куда шёл Сима, жила Людмилка.

Сима подошёл к парадной и стал медленно прохаживаться взад-вперёд, нерешительно поглядывая в тёмный проём лестницы.

— Поджидает, — усмехнулся Круглый Толик, — Людмилку свою...

— А может быть, вовсе и не Людмилку, — вставил Кешка. — Чего ему с Людмилкой связываться?

Толик посмотрел на Кешку хитро — мол, знаем, не маленькие — и сказал:

— Чего он тогда там делает?.. Может, воздухом дышит?..

— Может, — согласился Кешка.

Мишка слушал, как они пререкаются, и о чём-то размышлял.

— Пора действовать, — неожиданно вмешался он. — Пойдём поговорим с этим Симой.

Мишка и Круглый Толик плечом к плечу тронулись вперёд. Кешка тоже пристроился к ним. В решительный момент оставлять товарищей нельзя — это называется честью. К трём приятелям пристроилось ещё несколько ребят. Они шли по бокам и сзади.

Заметив надвигающуюся на него армию, Сима поднял голову, как всегда, покраснел и улыбнулся робко.

— Ты чего?..— начал Мишка.— Чего тут?.. Ну, чё?

Сима покраснел ещё гуще. Пробормотал:

— Ничего... Хожу...

— Он, оказывается, ходит, — засмеялся Круглый Толик.

Мишка подался вперёд, заложил руки за спину, повернулся к Симе немного боком и заговорил медленно, угрожающе:

— Ты что, может, нас за людей не считаешь?.. Да?.. Может, ты храбрый?.. Пойдём перекинемся...

Сима обвёл всех ребят своими большущими глазами, слегка приоткрыл рот.

— А я разве вам сделал что?

— А мы тебя бить не собираемся, — разъяснил ему Мишка, — мы это всегда успеем... Я говорю, перекинемся, пойдём один на один... Посмотрим, что ты за страус такой необыкновенный, что к нам подходить не желаешь.

— С тобой? — переспросил Сима.

Мишка выпятил губу, кивнул.

Сима посмотрел под ноги и совсем неожиданно возразил:

— Так ведь грязно очень.

Ребята дружно захохотали. А Мишка презрительно оглядел Симу с ног до головы.

— Может, тебе персидский ковёр постелить?

Сима прижал к себе чёрный альбом, потоптался на месте и попросил:

— Обождём, а... когда солнце будет?

Ребята захохотали.

Когда насмеялись вдоволь, Мишка шагнул вперёд, рванул из Симиных рук альбом.

— Солнце ему надо... Ну-ка, дай поглядеть!

Сима побледнел, вцепился было в Мишкину руку,

но его тут же оттеснили.

А Мишка уже раскрыл чёрную коленкоровую обложку. На первой странице альбома красивыми цветными буквами было выведено:

«Учительнице Марии Алексеевне от Григорьева Коли».

— Подхалимством занимается... Ясно! — Мишка произнёс это таким тоном, будто ничего другого и не ожидал.

— Отдайте альбом, — просил за спинами ребят Сима. Он пытался растолкать толпу, но мальчишки стояли плотно.

Некоторые посмеивались, а Мишка кричал:

— Ты, подхалим, не очень, а то я и солнышка дожидаться не стану, отпущу тебе порцию макарон по шее!

Кешка уже не жалел Симу, он стоял рядом с Мишкой и торопил его:

— Переворачивай дальше, чего ждёшь?..

На следующей странице был нарисован парусный корабль, бригантина, как определил Мишка. Бригантина неслась на всех парусах. Нос её зарывался в кипящую густо-синюю волну. На палубе у мачты, скрестив руки, стоял капитан.

— Ух, здорово!..

Ребята насели на Мишку. Каравеллы, фрегаты, крейсеры, подводные лодки рассекали упругие волны. Бушевали акварельные штормы, тайфуны... А на одном рисунке был даже изображён гигантский смерч. Моряки с небольшого судёнышка били по смерчу из пушки. После кораблей пошли разные пальмы, тигры...

Кешка подпрыгивал от восторга. Он толкал Мишку под локоть, просил:

— Мишка, дай картиночку... Ну, Мишка же...

Все забыли, что альбом принадлежит Симе, забыли даже, что Сима стоит здесь рядом.

Мишка закрыл альбом и посмотрел через головы ребят на художника.

— Ты, подхалим Сима, слушай... Поступим по чести и по совести. Чтобы ты не подлизывался к учителям в другой раз, раздадим твои картинки всем, кто захочет. Понятно? — И, не дожидаясь ответа, закричал: — А ну, подходи!.. Красивые картины из морской жизни!..

Листы в альбоме были связаны белой шёлковой лентой. Мишка распустил бант на обложке, скомкал страницу с надписью и принялся раздавать картинки.

Кешка получил четырёхтрубный крейсер «Варяг», фрегат с чёрным пиратским флагом. По палубе фрегата бегали пёстрые человечки с громадными саблями и пистолетами... Выпросил ещё обезьяну на пальме и высокую гору с белой сахарной вершиной.

Раздав все картинки, Мишка подошёл к Симе и толкнул его в грудь.

— Проваливай теперь!.. Слышишь?

Губы у Симы задрожали, он закрыл глаза руками в серых вязаных перчатках и, вздрагивая, пошёл к своей лестнице.

— За солнышком следи! — крикнул ему вдогонку Мишка.

Ребята хвастали друг перед другом трофеями. Но их веселье было неожиданно нарушено. В дверях парадной появилась Людмилка.

— Эй вы, дайте мне картинок, а то всё расскажу про вас... Расскажу, что вы бандиты... Зачем Симу обидели?

— Ну, что я говорил? Они друг с другом заодно, — подскочил к Кешке Круглый Толик. — Сейчас бы они пошли к учительнице под ручку... — Толик изогнулся, сделал руку кренделем и прошёл, вихляясь, несколько шагов.

Людмилка вспыхнула.

— Хулиганы, и вовсе я с этим Симкой не знакома...

— Ну и убирайся, нечего тогда нос совать! — сказал Мишка. — Пошла, говорю! — Он топнул ногой, будто собрался броситься на Людмилку.

Людмилка отскочила в сторону, поскользнулась и шлёпнулась в снежное месиво у порога лестницы. На розовом пальто с белой меховой оторочкой затемнело громадное мокрое пятно. Людмилка заревела.

— И про это т-тоже скажу-у-у... Вот увидите!..

— У, пискля! — махнул рукой Мишка. — Пошли, ребята, отсюда...

У поленницы, в излюбленном своём месте, мальчишки снова стали рассматривать рисунки. Один Мишка сидел понурясь, тёр ладошкой под носом и собирал лоб то в продольные, то в поперечные морщины.

— Это какая учительница Мария Алексеевна? — бормотал он. — Может, которая по Людмилкиной лестнице живёт?..

— Придумал... Она уже третий год в школе не работает. На пенсию ушла, — беспечно возразил Круглый Толик.

Мишка посмотрел на него равнодушно.

— Где так ты умный, когда не надо... — Он поднялся, в сердцах пнул полено, на котором только что сидел, и, оборотясь к ребятам, стал отбирать картинки. — Давайте, давайте, говорю...

Кешке не хотелось расставаться с кораблями и пальмой, но он без слов отдал их Мишке. После того как ушёл Сима, ему стало не по себе.

Мишка собрал все листы, вложил их обратно в альбом. Только первая страница с посвящением была безвозвратно испорчена. Мишка разгладил её на коленях и тоже сунул под обложку.

На другой день в небе хозяйничало солнце. Оно распустило снежную жижу и весёлыми потоками погнало её к люкам посреди двора. В водоворотах над решётками ныряли щепки, куски бересты, раскисшая бумага, спичечные коробки. Всюду, в каждой капле воды, вспыхивали маленькие разноцветные солнца. На стенах домов гонялись друг за другом солнечные зайчики. Они прыгали ребятам на носы, щёки, вспыхивали в ребячьих глазах. Весна!

Дворничиха тётя Настя сметала с решёток мусор. Ребята проковыривали отверстия палками, и вода с шумом падала в тёмные колодцы. К обеду асфальт подсох. Только из-под поленниц продолжали бежать реки грязной воды.

Мальчишки строили из кирпичей плотину.

Мишка, прибежав из школы, повесил свою сумку на гвоздь, вбитый в большущее полено, и принялся сооружать водохранилище.

— Давайте быстрее, — надрывался он, — не то из-под поленницы вся вода убежит!

Ребята носили кирпичи, песок, щепки... и вот тут они заметили Симу.

Сима стоял неподалёку от ворот с портфелем в руках, словно раздумывая, куда ему идти — домой или к ребятам.

— А, Сима!.. — закричал Мишка. — Солнышко на небе. Сухо, смотри, — Мишка показал на большую подсохшую плешину. — Ну, что скажешь?

— Может, подушку принести? — съязвил Толик.

Ребята смеялись, наперебой предлагали свои услуги: ковры, половики и даже солому, чтобы Симе не было жёстко.

Сима немного постоял на прежнем месте и двинулся к ребятам. Разговоры тотчас смолкли.

— Давай, —просто сказал Сима.

Мишка поднялся, вытер мокрые руки об штаны, сбросил пальто.

— До первой крови или на всю силу?

— На всю силу, — не слишком громко, но очень решительно ответил Сима. Это значило, что он согласен драться до конца, пока поднимаются руки, пока пальцы сжимаются в кулак. Здесь уже неважно, течёт у тебя из носа кровь или нет. Побеждённым считается тот, кто скажет: «Хватит, сдаюсь...»

Мальчишки стали в кружок. Сима повесил свой портфель на один гвоздь с Мишкиной сумкой, снял пальто, завязал шарф вокруг шеи потуже.

Тол и к шлёпнул себя пониже спины и сказал: «Бем-м-м! Гонг!»

Мишка поднял кулаки к груди, заскакал вокруг Симы. Сима тоже выставил кулаки, но по всему было видно, что драться он не умеет. Как только Мишка приблизился, он сунул руку вперёд, пытаясь достать Мишкину грудь, и тут же получил удар в ухо.

Ребята думали, что он заревёт, побежит жаловаться, но Сима поджал губы и замахал руками, как мельница. Он наступал. Месил кулаками воздух. Иногда его удары доставали Мишку, но тот подставлял под них локти.

Сима получил ещё одну затрещину. Да такую, что не удержался и сел на асфальт.

— Ну, может, хватит? — спросил Мишка миролюбиво.

Сима помотал головой, поднялся и снова замолотил руками.

Зрители при драке очень переживают. Они подпрыгивают, машут руками и воображают, что этим самым помогают своему приятелю.

— Мишка, да что ты сегодня!.. Миша, дай!

— Мишка-а-а... Ну!

— Сима, это тебе не подхалимством заниматься... Миша-а!

И только один из ребят вдруг крикнул:

— Сима, держись!.. Сима, дай! — Это кричал Кешка. — Да что ты руками-то машешь? Ты бей...

Мишка дрался без особого азарта. Среди зрителей нашлись бы готовые поклясться, что Мишка жалел Симу. Но после Кешкиного выкрика Мишка набычился и принялся так молотить, что Сима согнулся и только изредка выставлял руку, чтобы оттолкнуть противника.

— Атас! — вдруг крикнул Толик и первый бросился в подворотню. К поленнице торопливо шла Людмилкина мать; чуть поодаль выступала Людмилка. Заметив, что мальчишки разбегаются, Людмилкина мать прибавила шагу.

— Я вас, хулиганы!..

Мишка схватил своё пальто и шмыгнул в подворотню, где уже скрылись все зрители. Только Кешка не успел. Он спрятался за поленницу.

А Сима ничего не видел и не слышал. Он по- прежнему стоял согнувшись, оглохший от ударов. А так как Мишкины кулаки вдруг перестали обрушиваться на него, он, видно, решил, что противник устал, и поспешил в наступление. Первый его выпад угодил Людмилкиной матери в бок, второй — в живот.

— Ты что делаешь? — взвизгнула она. — Людочка, этот хулиган тебя в лужу толкнул?

— Не-ет, — проныла Людмилка. — Это Сима, они его били. А толкнул Мишка. Он в подворотню удрал.

Сима поднял голову, растерянно посмотрел по сторонам.

— За что они тебя били, мальчик? — спросила Людмилкина мать.

— А они меня и не били вовсе, — угрюмо ответил Сима.

— Но я же сама видела, как хулиганы...

— Это был поединок. По всем правилам... И вовсе они не хулиганы. — Сима надел пальто, снял: с гвоздя свой портфель, пошёл было прочь.

Но тут Людмилкина мать спросила:

— А это чья сумка?

— Мишкина! — выкрикнула Людмилка. — Нужно её взять. Мишка тогда сам придёт.

Тут Кешка выскочил из-за поленницы, схватил сумку и побежал к парадной.

— Беги за мной! — крикнул он Симе.

— Это Кешка — Мишкин приятель. Хулиган!.. — заревела Людмилка.

В парадной мальчишки перевели дух, сели на ступеньку лестницы.

— Тебе не очень больно?.. — спросил Кешка.

— Нет, не очень...

Они ещё немного посидели, послушали, как Людмилкина мать грозит сходить в Мишкину школу, к Мишкиным родителям и даже в милицию, в отдел борьбы с безнадзорностью.

— Ты этот альбом своей учительнице подарить хотел? — спросил вдруг Кешка.

Сима отвернулся.

— Нет, Марии Алексеевне. Она на пенсии давно. Когда я заболел, она узнала и пришла. Два месяца со мной занималась... бесплатно. Я ей специально этот альбом рисовал.

Кешка свистнул. А вечером он пришёл к Мишке.

— Мишка, отдай Симе альбом. Это когда он болел, так Мария Алексеевна с ним занималась... бесплатно.. .

— Сам знаю, — ответил Мишка. Весь вечер он был неразговорчивым, отворачивался, старался не глядеть в глаза. Кешка знал Мишку и знал, что неспроста это. А на следующий день случилось вот что.

Ближе к вечеру Сима вышел во двор. Он по-прежнему шёл опустив голову и покраснел, когда к нему подскочили Мишка с Толиком. Он, наверное, думал, что опять его позовут драться; вчера никто не сдался, а ведь нужно довести до конца это дело. Но Мишка сунул ему свою красную мокрую руку.

— Ладно, Сима, мир.

— Пойдём с нами водохранилище делать, — предложил Толик. — Ты не стесняйся, дразнить не будем...

Большие Симины глаза засветились, потому что приятно человеку, когда сам Мишка смотрит на него как на равного и первый подаёт руку.

— Ты ему альбом отдай! — зашипел Кешка Мишке на ухо.

Мишка нахмурился и ничего не ответил.

Кирпичная плотина протекала. Вода в водохранилище не держалась. Реки норовили обежать его стороной.

Ребята замёрзли, перемазались, хотели даже пробивать в асфальте русло. Но им помешала маленькая старушка в пуховом платке.

Она подошла к Симе, придирчиво осмотрела его пальто, шарф.

— Застегнись, Сима!.. Ты опять простудишься... — Потом посмотрела на него ласково и добавила: — Спасибо за подарок.

Сима покраснел густо pi пробормотал, стыдясь:

— Какой подарок?..

— Альбом. — Старушка оглядела ребят, словно уличая их в соучастии, и торжественно произнесла: — «Дорогой учительнице Марии Алексеевне, хорошему человеку».

Сима покраснел ещё гуще. Он не знал, куда деться, он страдал.

— Я не писал такого...

— Писал, писал! — вдруг захлопал в ладоши Кешка. — Он нам этот альбом показывал, с кораблями...

Мишка встал рядом с Симой, посмотрел на старушку и сказал глуховато:

— Конечно, писал... Только он нас стесняется, думает, мы его подхалимом дразнить будем. Чудак!..

Лидия Чарская «Княжна Джаваха»

Я грузинка. Мое имя Нина — княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата. Род князей Джамата — славный род; он известен всему Кавказу, от Риона и Куры до Каспийского моря и Дагестанских гор.

Я родилась в Гори, чудном, улыбающемся Гори, одном из самых живописных и прелестных уголков Кавказа, на берегах изумрудной реки Куры.

Гори лежит в самом сердце Грузии, в прелестной долине, нарядный и пленительный со своими развесистыми чинарами, вековыми липами, мохнатыми каштанами и розовыми кустами, наполняющими воздух пряным, одуряющим запахом красных и белых цветов. А кругом Гори — развалины башен и крепостей, армянские и грузинские кладбища, дополняющие картину, отдающую чудесным и таинственным преданием старины...

Вдали синеют очертания гор, белеют перловым туманом могучие, недоступные вершины Кавказа — Эльбрус и Казбек, над которыми парят гордые сыны Востока — гигантские серые орлы...

Мои предки — герои, сражавшиеся и павшие за честь и свободу своей родины.

Еще недавно Кавказ дрожал от пушечных выстрелов и всюду раздавались стоны раненых. Там шла беспрерывная война с полудикими горцами, делавшими постоянные набеги на мирных жителей из недр своих недоступных гор.

Тихие, зелёные долины Грузии плакали кровавыми слезами...

Таинственные огоньки.

Башня смерти

— Нина, Нина, подите сюда!

Я стояла у розового куста, когда услышала зов моего пажа — Юлико.

Стоял вечер — чудесный, ароматный, на которые так щедр благодатный климат Грузии. Было одиннадцать часов; мы уже собирались спать и на минутку вышли подышать ночной прохладой.

— Да идите же сюда, Нина! — звал меня мой двоюродный брат.

Он стоял на самом краю обрыва и пристально взглядывал по направлению развалин старой крепости.

— Скорее! Скорее!

В один прыжок я очутилась подле Юлико и взглянула туда, куда он указывал рукою. Я увидела действительно что-то странное, из ряда вон выходящее. В одной из башенок давно позабытых, поросших мхом и дикой травою развалин мелькал огонёк. Он то гас, то опять светился неровным жёлтым пламенем, точно светляк, спрятанный в траве.

В первую минуту я испугалась. «Убежим!» — хотелось мне крикнуть моему двоюродному брату. Но вспомнив, что я королева, а королевы должны быть храбрыми, по крайней мере в присутствии своих пажей, я сдержалась. Да и мой страх начинал проходить и мало-помалу заменяться жгучим любопытством.

— Юлико, -  спросила я моего пажа, — как ты думаешь, что бы это могло быть?

— Я думаю, что это злые духи, — без запинки отвечал мальчик.

Я видела, что он весь дрожал, как в лихорадке.

— Какой же ты трус! — откровенно заметила я и добавила уверенно: — Огонёк светится из Башни смерти.

— Башни смерти? Почему эта башня называется Башнею смерти? — со страхом в голосе спросил он.

Тогда, присев на краю обрыва и не спуская глаз с таинственного огонька, я передала ему следующую историю, которую рассказывала мне старая грузинка Барбалэ.

«Давно-давно, когда мусульмане бросились в Гори и предприняли ужаснейшую резню в его улицах, несколько христианских девушек-грузинок заперлись в крепости в одной из башен. Храбрая и предприимчивая грузинка Тамара Бербуджи вошла последней в башню и остановилась у закрытой двери с острым кинжалом в руках. Дверь была очень узка и могла пропустить только по одному турку. Через несколько времени девушки услышали, что их осаждают. Дверь задрожала под ударами турецких ятаганов.

— Сдавайтесь! — кричали им враги.

Но Тамара объяснила полумёртвым от страха девушкам, что смерть лучше плена, и, когда дверь уступила напору турецкого оружия, она вонзила свой кинжал в первого ворвавшегося воина. Враги перерезали всех девушек своими кривыми саблями, Тамару они заживо схоронили в башне.

До самой смерти слышался её голос из заточения; своими песнями она прощалась с родиной и жизнью...»

— Значит, этот огонёк её душа, не нашедшая могильного покоя! — с суеверным ужасом решил Юли- ко и, дико вскрикнув от страха, пустился к дому.

В тот же миг огонёк в башне потух...

Вечером, ложась спать, я долго расспрашивала Барбалэ о юной грузинке, умершей в башне. Моё детское любопытство, моя любовь к таинственному были затронуты необычайным явлением. Однако я ничего не сказала Барбалэ о таинственных огоньках в башне и решила хорошенько проследить за ними.

В эту ночь мне плохо спалось... Мне снились какие-то страшные лица в фесках и с кривыми ятаганами в руках. Мне слышались и дикие крики, и стоны, и голос, нежный, как волшебная свирель, голос девушки, заточённой на смерть...

Несколько вечеров подряд я отправлялась к обрыву в сопровождении моего пажа, которому строго-на- строго запретила говорить о появлении света в Башне смерти. Мы садились на краю обрыва и, свесив ноги над бегущей далеко внизу, потемневшей в вечернем сумраке Курой, предавались созерцанию. Случалось, что огонёк потухал или переходил с места на место, и мы с ужасом переглядывались с Юлико, но всё-таки не уходили с нашего поста.

Любопытство моё было разожжено. Начитавшись средневековых рассказов, которыми изобиловали шкафы моего отца, я жаждала постоянно чего-то фантастического, чудесного. Теперь же благодаря таинственному огоньку мой по-детски пытливый ум нашёл себе пищу.

— Юлико, — говорила я ему шёпотом, — как ты думаешь: бродит там умершая девушка?

И встретив его глаза, расширенные ужасом, я добавила, охваченная каким-то жгучим, но почти приятным ощущением страха:

— Да, да, бродит и просит могилы.

— Не говорите так, мне страшно, — молил Юлико, чуть не плача.

— А вдруг она. выйдет оттуда, — продолжала я пугать его, чувствуя сама, как трепет ужаса пронизывает меня всю, — вдруг она перейдёт обрыв и утащит нас за собою?

Это было уже слишком. Храбрый паж, забывая об охране королевы, с рёвом понёсся к дому по каштановой аллее, а за ним, как на крыльях, понеслась и сама королева, испытывая скорее чувство сладкого и острого волнения, нежели испуга...

— Юлико! — сказала я ему как-то, сидя на том же неизменном обрыве и не сводя глаз с таинственного мерцающего огонька. — Ты меня очень любишь?

Он посмотрел на меня глазами, в которых было столько преданности, что я не могла ему не поверить.

— Больше Дато? — добавила я только.

— Больше, Нина!

— И сделаешь для меня всё, что я ни прикажу?

— Всё, Нина, приказывайте! Ведь вы моя королева.

— Хорошо, Юлико, ты добрый товарищ, — и я несколько покровительственно погладила его белокурые локоны. — Так вот завтра в эту пору мы пойдём в Башню смерти.

Он вскинул на меня глаза, в которых отражался ужас, и задрожал как осиновый лист.

— Нет, ни за что, это невозможно! — вырвалось у него.

— Но ведь я буду с тобою!

— Нет, ни за что! — повторил он. Я смерила его презрительным взглядом.

— Князь Юлико! — гордо отчеканила я. — Отныне вы не будете моим пажем.

Он заплакал, а я, не оглядываясь, пошла к дому.

Не знаю, как мне пришло в голову идти узнавать, что делается в Башне смерти, но раз эта мысль вонзилась в мой мозг, отделаться от неё я уже не могла. Но мне было страшно идти туда одной, и я предложила разделить мой подвиг Юлико. Он отступил, как малодушный трус. Тогда я решила отправиться одна и даже обрадовалась этому, соображая, что вся слава этого «подвига» достанется в таком случае мне одной. В моих мыслях я уже слышала, как грузинские девушки спрашивают своих подруг: «Которая это — Нина Джаваха?» — и как те отвечают: «Да та бесстрашная, которая ходила в Башню смерти». — Или: «Кто эта девочка?» — «Как, вы не знаете? Ведь это — бесстрашная княжна Джаваха, ходившая одна ночью в таинственную башню!»

И произнося мысленно эти фразы, я замирала от восторга удовлетворённой гордости и тщеславия. К Юлико я уже не чувствовала прежнего сожаления и симпатии. Он оказался жалким трусом в моих глазах. Я перестала даже играть с ним в войну и рыцарей.

Но заниматься много мыслью о Юлико я не могла. В моей душе созрело решение посетить Башню смерти во что бы то ни стало, и я вся отдалась моим мечтам.

И вот страшная минута настала. Как-то вечером, простясь с отцом и бабушкой, чтобы идти спать, я, вместо того чтобы отправиться в свою комнату, свернула в каштановую аллею и одним духом домчалась до обрыва. Спуститься сквозь колючий кустарник к самому берегу Куры и, пробежав мост, подняться по скользким ступеням, поросшим мхом, к руинам крепости было делом нескольких минут. Сначала издали, потом всё ближе и ближе, точно путеводной звездой, мелькал мне приветливо огонёк в самом отдалённом углу крепости.

То была Башня смерти...

Я лезла к ней по её каменистым уступам и — странное дело! — почти не испытывала страха. Когда передо мною зачернели в сумерках наступающей ночи высокие, полуразрушенные местами стены, я оглянулась назад. Наш дом покоился сном на том берегу Куры, точно узник, пленённый мохнатыми стражниками-чинарами. Нигде не видно было света. Только в кабинете отца горела лампа. «Если я крикну — там меня не услышат», — мелькнуло в моей голове, и на минуту мне сделалось так жутко, что захотелось повернуть назад.

Однако любопытство и любовь к таинственному превозмогли чувство страха, и через минуту я уже храбро пробиралась по узким переулкам крепости к самому её отдалённому пункту, откуда приветливо мигал огонёк.

Вот она — высокая, круглая башенка. Она как-то разом выросла передо мною. Я тихонько толкнула дверь и стала подниматься по шатким ступеням. Я шла бесшумно, чуть касаясь пятками земли и испуганно прислушиваясь к малейшему шороху.

И вот я у цели. Прямо передо мною дверь, сквозь трещину в которой проникала узкая полоса света.

Осторожно прижавшись к сырой и скользкой от моха и плесени стене, я приложила глаз к дверной щели и чуть не вскрикнула во весь голос.

Вместо мёртвой девушки, вместо призрака горийской красавицы я увидела трёх сидевших на полу горцев, которые при свете ручного фонаря рассматривали куски каких-то тканей. Они говорили тихим шёпотом. Двоих из них я разглядела. У них были бородатые лица pi рваные осетинские одежды. Третий сидел ко мне спиной и перебирал в руках крупные зёрна великолепного жемчужного ожерелья. Тут же рядом лежали богатые, золотом расшитые сёдла, драгоценные уздечки и нарядные, камнями осыпанные дагестанские кинжалы.

— Так не уступишь больше за штучку? — спросил один из сидящих того, который был ко мне спиною.

— Ни одного тумана.

— А лошадь?

— Лошадь будет завтра.

— Ну, делать нечего, получай десять туманов, и айда!

И, говоря это, черноусый горец передал товарищу несколько золотых монет, ярко блеснувших при свете фонаря. Голос говорившего показался мне знакомым.

В ту же минуту третий горец вскочил на ноги и повернулся лицом к двери. Вмиг узнала я его. Это был Абрек, наш молодой кучер.

Этого я не ожидала!..

Предо мною совершалась неслыханно дерзкая мошенническая сделка.

Очевидно, это были душманы, горные разбойники, не брезгавшие и простыми кражами. Абрек, без сомнения, играл между ними не последнюю роль. Он поставлял им краденые вещи и продавал их в этой комнатке Башни смерти, чудесно укрытой от любопытных глаз.

Все эти соображения вихрем пронеслись в моей пылавшей голове.

— Слушай, юноша, — произнёс в эту минуту другой татарин с седой головою, — завтра последний срок. Если не доставишь коня — берегись... Мой кинжал достанет до тебя.

— Слушай, старик: слово правоверного так же непоколебимо, как и закон Аллаха. Берегись оскорблять меня. Ведь и мой тюфенк бьёт без промаха.

И обменявшись этим запасом любезностей, они направились к выходу.

Дверь скрипнула. Фонарь потух. Я прижалась к стене, боясь быть замеченной. Когда они прошли мимо меня, я стала ощупью впотьмах слезать с лестницы. У нижней двери я помедлила. Три фигуры неслышно скользнули по крепостной площади, носившей следы запустения более, чем другие места в этом мёртвом царстве.

Двое из горцев исчезли за стеною с той стороны, где крепость примыкает к горам, третий, в котором было нетрудно узнать Абрека, направился к мосту.

Я догнала его только у обрыва, куда он вскарабкался с ловкостью кошки, и, не отдавая себе отчёта в том, что делаю, схватила его за рукав бешмета*.

— Абрек, я всё знаю! — сказала я.

Он вздрогнул от неожиданности и схватился за рукоятку кинжала. Потом, узнав во мне дочь своего господина, он опустил руку и спросил немного дрожащим голосом:

— Что угодно княжне?

— Я всё знаю, — повторила я глухо, — слышишь ты это? Я была в Башне смерти и видела краденые вещи и слышала уговор увести одну из лошадей моего отца. Завтра же весь дом узнает обо всём. Это так же верно, как я ношу имя княжны Нины Джаваха...

Абрек вскинул на меня глаза, в которых сквозил целый ад злобы, бессильной злобы и гнева, но сдержался и проговорил возможно спокойнее:

— Не было случая, чтобы мужчина и горец побоялся угроз грузинской девочки!

— Однако эти угрозы сбудутся, Абрек: завтра же я буду говорить с отцом.

— О чём? — дерзко спросил он меня, нервно пощипывая рукав бешмета.

— Обо всём, что слышала и видела и сегодня и в ту ночь в горах, когда ты уговаривался с этими же душманами.

— Тебе не поверят, — дерзко засмеялся горец, — госпожа княгиня знает Абрека, знает, что Абрек верный нукер, и не выдаст его полиции по глупой выдумке ребёнка.

— Ну, посмотрим! — угрожающе проговорила я.

Вероятно, по моему тону горец понял, что я не шучу, потому что круто переменил тон речи.

— Княжна, — начал он вкрадчиво, — зачем ссоришься с Абреком? Или забыла, как Абрек ухаживал за твоим конём Шалым? Как учил тебя джигитовке?.. А теперь я узнал в горах такие места, такие!.. — и он даже прищёлкнул языком и сверкнул своими восточными глазами.

— Лань, газель не проберётся, а мы проскочим! Трава — изумруд, потоки из серебра... туры бродят... А сверху орлы... Хочешь, завтра поскачем? Хочешь? - и он заглядывал мне в глаза и вкладывал необычайную нежность в нотки своего грубого голоса.

— Нет, нет! — твердила я, затыкая уши, чтобы помимо воли не соблазниться его речами. — Я не поеду с тобой никуда больше. Ты душман, разбойник, и завтра же я всё расскажу отцу...

— А-а! — дико, по-азиатски взвизгнул он. — Берегись, княжна! Плохи шутки с Абреком. Так отомстит Абрек, что всколыхнутся горы и застынут реки. Берегись! — и ещё раз гикнув, он скрылся в кустах.

Я стояла ошеломлённая, взволнованная, не зная, что предпринять, на что решиться...

Обличительница

Утром я была разбужена отчаянными криками и суматохой в доме. Я плохо спала эту ночь. Меня преследовали страшные сновидения, и только на заре я забылась...

Разбуженная криками и шумом, ещё вся под влиянием вчерашних ужасов, я не могла долго понять —- сплю я или нет. Но крики делались всё громче и яснее. В них выделялся голос старой княгини, пронзительный и резкий, каким я привыкла его слышать в минуту гнева.

— Вай-ме, — кричала бабушка, — украли моё старинное драгоценное ожерелье! Вай-ме! Его украли из-под замка, и кольца, и серьги — всё украли. Вчера ещё они были в шкатулке. А сегодня их нет! Украли! Вай-ме, украли!

Я быстро оделась... Выйдя из моей комнаты, я столкнулась с отцом.

— Покража в доме. Какая гадость! — сказал он и по обыкновению передёрнул плечами.

Потом он прошёл в кабинет, и я слышала, как он отдавал приказание Михако немедленно скакать в Гори и дать знать полиции обо всём случившемся.

Прибежала служанка Родам и с плачем упала в ноги отцу.

— Батоно-князь! — кричала она, вся извиваясь в судорожных рыданиях. — Я хранила бриллианты княгини, я и моя тётка, старая Анна. Нас обвиняют в воровстве и посадят в тюрьму. Батоно-князь! Я не крала, я не виновата, клянусь святой Ниной — просветительницей Грузии!

Да, она не крала. Это видно было по её прекрасным глазам, честным и ясным, как у ребёнка. Она не могла, хорошенькая Родам, украсть бриллианты моей бабушки.

Ни она, ни

Но кто же вор в таком случае?

И вдруг острая, как кинжал, мысль прорезала мой мозг:

«Вор Абрек!»

Да, да, вор — Абрек! В этом не было сомнения. Он украл бриллианты бабушки. Я видела драгоценные нити жемчуга и камней в Башне смерти. Я присутствовала при его позорном торге. И быстро обняв плачущую Родам, я воскликнула:

— Утри свои слёзы! Я знаю и назову вора... Папа, папа, вели созвать людей в залу, только скорее, скорее, ради Бога.

— Что с тобой, Нина? — удивился моему возбуждению отец.

Но я вся горела от нетерпения. С моих губ срывались бессвязные рассказы о Башне смерти, о драгоценностях, о двух душманах и Абреке-предателе, но всё так скоро и непонятно, точно в бреду.

— Иди, Родам, прикажи всем людям собраться в зале, — приказал отец.

Когда она вышла, он запер дверь за нею.

— Ну, Нина-радость, — ласково произнёс он, — расскажи мне всё по порядку толково, что случилось?

И он усадил меня на колени, как сажал в детстве, и старался успокоить насколько мог. Я в какие-нибудь пять минут поведала ему всё, захлёбываясь и торопясь от волнения.

— И ты уверена, что это тебе не приснилось? — спросил отец.

— Приснилось? — пылко вырвалось у меня. — Приснилось? Но если ты не веришь мне, спроси Юлико, он тоже видел огоньки в башне и следил за ними.

— Юлико дурно. Он заболел от испуга. Но если б даже он был здоров, я не обратился бы к нему. Я верю моей девочке больше, чем кому-либо другому.

— Спасибо, папа! — ответила я ему и об руку с ним вошла в залу.

Там собрались все люди, за исключением Михако, ускакавшего в Гори.

Я взглянула на Абрека. Он был белее своего белого бешмета.

— Абрек! — смело подошла я к нему, — Ты украл вещи бабушки! Слышишь, я не боюсь твоих угроз и твоего мщения и повторяю тебе, что ты вор!

— Княжна шутит, — криво усмехнулся горец и незаметно пододвинулся к двери.

Но отец поймал его движение и, схватив за плечо, поставил его прямо перед собою. Лицо отца горело. Глаза метали искры. Я не узнавала моего спокойного, всегда сдержанного отца. В нём проснулся один из тех ужасных порывов гнева, которые делали его неузнаваемым.

— Молчать! — прогремел он так, что, казалось, задрожали своды нашего дома, и все присутствующие в страхе переглянулись между собой. — Молчать, говорят тебе! Всякое запирательство только увеличит вину. Куда дел ты фамильные драгоценности княгини?

— Я не брал их, батоно-князь. Аллах знает, что не брал.

— Ты лжёшь, Абрек! — выступила я снова. — Я видела у тебя в башне много драгоценных вещей, но ты все их передал тем двум душманам, и они отнесли всё в горы.

— Назови мне сейчас же имена твоих сообщников, укажи место, где они скрываются! — снова проговорил отец.

— Не знаю, батоно-князь, никаких душманов. Верно, княжне привиделся дурной сон про Абрека. Не верь, батоно, ребёнку.

Но слова горца, очевидно, истощили последнее терпение отца. Он сорвал со стены нагайку и взмахнул ею. Раздался пронзительный крик. Вслед за этим, прежде чем кто-либо успел опомниться, в руках Абрека что-то блеснуло. Он бросился на отца с поднятым кинжалом, но в ту же минуту сильные руки Брагима схватили его сзади.

— Потише, орлёнок, не доросли ещё крылья! — крикнул с недобрым смехом Брагим, закручивая на спине руки Абреку.

Тот дрожал с головы до ног, его глаза горели бешенством, багрово-красный рубец — след нагайки — бороздил щёку.

В ту же минуту дверь широко распахнулась и полиция, предшествуемая Михако, вошла в зал.

При виде вооружённых людей Абрек сделал невероятное усилие и, вырвавшись из сильных рук Брагима, бросился к окну. С быстротой молнии вскочил он на подоконник и, крикнув «айда», спрыгнул вниз, с высоты нескольких саженей, прямо в тихо плещущие волны Куры...

Это был отчаянно-смелый прыжок, которому мог бы позавидовать любой джигит Кавказа...

Я долго не могла забыть стройную фигуру разбойника-горца, стоящую на подоконнике, его дикий взгляд и короткую, полную злобной ненависти фразу: «Ещё свидимся — тогда попомните душмана Абрека!» К кому относилась эта угроза — ко мне ли, за то, что я выдала его, или к моему отцу, оскорбившему вольного сына гор ударом нагайки, — я не знаю. Но его взгляд скользнул по нам обоим, и невольно опустились мои глаза, встретив его сверкающие бешеным огнём зрачки, а сердце моё болезненно сжалось предчувствием и страхом.

— Исчез мошенник, — сказал отец, подойдя к окну и вперив глаза в пространство.

— Отчаянный прыжок, — сказал старый военный пристав, друг отца, — этот негодяй, должно быть, разбился насмерть.

— Нет, я уверен, что бездельник остался жив, он ловок, как кошка, — ответил отец и, в несколько приёмов разломав свою казацкую нагайку, отшвырнул её далеко в сторону.

— Молодец, барышня, — обратился ко мне пристав. — Не ожидал от вас такой прыти.

— Да, она у меня храбрая! — ласково скользнул по мне взглядом отец и потом, с серьёзным лицом, взял мою руку и поцеловал её, как у взрослой.

Я была в восторге. Мне казалось, что поцелуй такого героя, такого бесстрашного джигита, каким я считала отца, должен превратить мою нежную детскую руку в сильную и твёрдую, как у воина.

Ликуя и беснуясь, я вихрем помчалась к Юли- ко — рассказать ему о случившемся. Он лежал бледный, как труп, в своей нарядной постельке и, увидя меня, протянул мне руки. Андро успел его предупредить обо всём, и теперь глаза его выражали неподдельное восхищение перед моим геройством.

— О, Нина! — мог только выговорить он. — Если у престола Бога есть Ангелы-воители, вы будете между ними!

Не могу сказать, чтобы восторженный лепет моего кузена я пропустила мимо ушей. Напротив, я готова была теперь простить ему его вчерашнюю трусость.

— Уйди, Андро! — приказала я мальчику.

Как только маленький слуга вышел, я рассказала Юлико всё, что случилось со мною.

— Вы настоящая героиня! — прошептал мой двоюродный брат. — Как жаль, что вы не родились мальчиком!

— Это ничего не значит, — спокойно возразила я, и вдруг совершенно безжалостно добавила: — Ведь между мальчиками найдётся и не одна такая тряпка, как ты.

Но когда я увидела, как он беспокойно заметался в своей постельке среди подушек, украшенных тончайшими кружевами и княжескими гербами, я словно спохватилась и сказала:

— Успокойся, Юлико, ведь я понимаю, что твоя робость происходит от болезненности, и я уверена, что она пройдёт с годами.

— Да, да, она пройдёт, наверное, пройдёт, только вы не презирайте меня, Нина. О, я вырасту и буду храбрым. Я пойду в горы, найду Абрека, если он не погиб в реке, и убью его из винтовки дяди. Вы увидите, что я это исполню... Только это будет не скоро!

Потом он тихо прибавил:

— Как бы мне хотелось, чтобы вы снова возвратили мне звание пажа. Я постараюсь быть храбрым насколько могу!

Я посмотрела в его глаза. В них были слёзы. Тогда, жалея его, я сказала торжественно:

— Князь Юлико! Возвращаю вам звание пажа вашей королевы.

И дав ему поцеловать мою руку, я с подобающей важностью вышла из комнаты.

Проходили дни, недели — фамильных бриллиантов бабушки так и не нашли, хоть подняли на ноги всю полицию Гори. Не нашли и Абрека, хотя искали его усердно. Он исчез, как исчезает камень, брошенный в воду.

Таинственные огоньки, мерцавшие по вечерам в Башне смерти и пленявшие меня своей таинственностью, также исчезли. Там снова воцарилась прежняя тьма...

Похожие статьи:

Рассказы о животных для 4 класса. Борис Житков

Паустовский «Жильцы старого дома»

Мамин-Сибиряк «Приёмыш»

Паустовский «Прощание с летом»

Саша Чёрный «Дневник фокса Микки»